* * *
Кто ты?
Твое ли имя
названо мной во сне?..
Вздохом ночным пустыни
отозвалось во тьме
эхо,
морскою волною,
сдвигом земной коры…
Имя ли названо мною?..
Или
сошел с горы
Голос, ступая глухо,
и, проникая в плоть,
Слово коснулось слуха?.. –
имя Твое, Господь…
1987
* * *
Когда приходит черная строка,
как ночь,
как черный ветер в голых ветках,
рождая звук такой же беспросветный,
как низкие и злые облака,
то, кажется, нет в мире ничего –
лишь пустота бездонного колодца…
Не знаю я,
как Слово отзовется,
и все ж страшусь молчанья своего.
1986
* * *
Река Времени
Я говорю, что время, как вода,
течет меж пальцев на песок остывший,
и сквозь песок – уходит в никуда.
И если Лета – все-таки река,
что разделяет два столь разных мира,
ее исток – теряется в веках.
Но есть река, что не имеет дна,
чьи берега теченья не стесняют…
Приходит срок – в ней тонут имена.
Ее вода прозрачна и темна,
и все она собою заполняет, —
и между строк, и в музыке слышна
И дважды в эту реку не войти,
и нет пути к таинственным истокам,
где Время спит, свернувшись в плотный кокон,
у Вечности на каменной груди.
1986
* * *
Когда выпадает Время на землю, спаленную зноем –
случаются катастрофы и возникают мифы.
Сверхзвуковые птицы рвут атмосферу с воем,
и в недрах седых курганов седлают коней скифы.
1989
* * *
Да будет так:
ведь есть всему начало
и есть конец логической игры.
И Слово, что исток обозначало,
над бездною когда-то прозвучало,
из мрака вызвав звездные миры…
Когда же обесценится творенье
и Разум сей пресытится игрой,
то распадутся призрачные звенья,
иссякнет Время, кончится Движенье,
и будет Свет над вечной пустотой.
1986
* * *
Я выбираю время для себя.
Я примеряю разные одежды.
Но жмет в плечах пиджак чужой надежды,
лишь плащ иллюзий шелковист, как прежде, —
он не тускнеет в сумраке веков.
Пусть сбиты каблуки у башмаков,
халат засален, фрак давно не чищен…
А над Россией снова ветер свищет…
И мачты гнет, и бьет волною в днище.
Куда ж нам плыть? – Куда-нибудь… Вперед.
1987
* * *
Как мучительно хочется вспомнить
то, чего со мной — не было.
То, что было до меня сегодняшней
и до меня вообще –
в другое время, в другой жизни,
за пределами памяти слов и образов,
где-то на грани ощущения
и небытия.
1982
* * *
Осень.
Старуха с корявой клюкою
бродит под окнами.
Вид ее жалок.
1985
* * *
Отцу.
1.
Ты помнишь черный блеск воды у арки под мостом?
Глаза стрекоз, как из слюды, и водорослей ком?…
Щербатость камня под ногой и легкий жар песка…
И как меня сквозь этот зной несла твоя рука.
Потом – смещенье дат и лет – припоминаю я
зеленоватый мутный свет с кистями по краям.
Скрип половиц, возня огня, сукном обитый стол,
фарфоровый олень у пня, что ты в лесу нашел.
И — форточка в притихший сад,
где тает звук шагов…
Тот старый дом зовет назад сквозь дебри детских снов.
Он проступает сквозь фасад кирпичного жилья –
ведь «рукописи не горят»!
Он – летопись твоя.
1982
2.
Наплывом метели — как дом из тумана —
проступит вдруг в памяти образ и голос.
И скрипнут давно уж сгоревшие двери
так жалко и странно.
Тебя удивляет уверенность детства,
что все в мире связано: горечь и гордость?
Что нас к нашим судьбам всегда подбирает
закон соответствий?
Вглядись в свою память, как в черную воду:
под жухлыми листьями – слава и совесть,
две темные рыбы все ходят кругами
сквозь даты и годы.
Ведь если нас Время берет под опеку,
с нас требуя только лишь веру и доблесть, —
имеем ли право вдруг взять под сомненье
оправданность века?..
1982
* * *
Из цикла «Декабристам»
1.
Раскрыли день. Сломали черствый снег.
Пустились вскачь две загнанные клячи.
И кружится над вымыслом незрячим
доверчивый, не наступивший век.
На санный след ложится волчий след,
но нет погони… Лишь глаза пустые
следят, как тает в глубине России
почти знакомый женский силуэт.
Что толку в том – «иные времена»?
В какую даль уносит птичьи стаи?
Лишь ветер книгу на лету листает,
но там – все имена… Лишь имена.
Через дефис две даты и – вопрос.
И нет судьбы. Есть – жизнеописанье,
забытый день и ржавый снег изгнанья,
который пережить не довелось.
1982
2.
Два человека в комнате пустой.
И через миг – наступит пониманье…
Ветшает дом. Сменяются названья
столиц и стран, и незнакомых улиц…
Их встреча на столетье затянулась,
а сверстники – давно ушли в преданье.
Спит город над бессонною Невой,
и длится ночь последнего свиданья.
Семь тысяч верст для них – не расстоянье,
хоть письма безнадежно разминулись…
Но чистых лбов бессмертие коснулось –
родной страны морозное дыханье.
1984
* * *
Памяти матери
Крапива пахнет гарью и железом.
Как бесконечно долог товарняк!
Иду вдоль насыпи. На домике облезлом
Немного вкось написано: Продмаг.
А с огородов ветер – дымом детства –
Доносит прель картофельной ботвы…
И никуда от памяти не деться
В плену глухонемой травы!
Иду на кладбище.
Тропинка не торопит.
Уже шесть лет по этим стылым дням
Я здесь брожу.
Куда она выводит? К каким иным,
не помнящим меня, камням?..
Я знаю свой. Немного на отшибе –
гранитная плита. Но что под ней?
Как отделить догадки от ошибок?
Поверить в смертность наших матерей?..
И где раздел? Земное – в дань земному.
Но голос, взгляд, неуловимый жест…
Иль «мир иной» устроен по-иному?
И в ласковый овал преобразится крест?..
В чем смысл наш? Ведь все равно уходим,
не разгадав загадки бытия…
Уносятся песчинки половодьем
в неведомые им края.
1982
* * *
ЮЖНЫЙ ВЕТЕР
1.
Ты знал всегда – какого цвета дождь,
предчувствовал грозу в полдневном зное,
водился с кленами и знал характер улиц…
Ты мог поймать огонь, как саламандру,
и приручить, и отпустить на волю,
и никогда меня ты не неволил.
И все же мы с тобою разминулись.
Ты говорил мне: «Я тебя люблю».
Как «здравствуй», «с добрым утром», —
эта фраза была щитом, и троном, и подарком.
А в междуцарствие моих отъездов дальних,
когда в Москве царили лень и лето,
ты мне писал ее на всех конвертах…
И я тебе за это благодарна.
И до сих пор, хотя распался быт,
песочный замок, карточный наш домик,
я постоянно слышу эту фразу.
Она, как голубь на родную голубятню,
все возвращается ко мне под вечер,
и крылья об окно мое калечит…
А я не прогнала ее ни разу.
2.
Как мимолетен
запах прошлогодних трав…
А ветер гонит пыль и облака.
Пустырь. Бурьян. Полынь.
Здесь осенью цвели ромашки.
Малейший поворот тропы,
и тот
пытается всучить воспоминанье,
как цыганка – будущее:
все время невпопад и неотвязно.
Под фонограмму
совсем другого прошлого
вдруг возникает человек с букетом.
Я знаю,
что цветы предназначались мне
(они стояли больше двух недель),
Но он упорно говорит,
что собирал их утром
для любимой.
— Любимая давно ушла к другому!
Ты слышишь? Нет ее нигде –
ни здесь, ни там,
ни в будущем, ни в прошлом.
Она ушла! –
Он улыбается:
— Ну, вот ты и призналась.
Они – твои. Я знал уже тогда,
что ты уйдешь, но все боялся верить… —
Ах, как навязчив этот южный ветер!..
3.
Весна сгустила краски наших бед,
по акварели – разлилась гуашью…
Стакан наполнен горечью вчерашней –
ни вылить, ни пригубить нету сил.
Так странно тянет впасть в забытый сон,
в беспамятство и дождь, чтоб ветки бились в окна…
Я не люблю весну – она, как черт, капризна,
а я – упряма.
Но наш девиз – взаимность!
(она мне платит тем же).
Пора всех неудач и неурядиц…
А ведь тогда – чуть уколола палец
и как принцесса проспала апрель.
Шесть лет назад случилось это чудо,
и все цветы цвели лишь для меня.
Потом я уколола сердце
и – проснулась.
4.
Как нам казалось – мир устроен мудро.
Душа и тело, заключив союз, вступили в жизнь.
Не помня предыдущих воплощений,
но сознавая историческую цепь, мы понимали,
что Случайность – почти закон.
На этом мы построили семью.
Наследуя стремление к свободе,
мы не мешали суетой привычной развитию событий.
Случайности жилось привольно.
А мы – были волны в поступках.
Отринув человеческие связи,
мы подчинились высшему закону,
и он – благословлял такой союз.
Тем более смотрел он благосклонно
на то, как обретала форму гармония.
У душ не возникало разногласий.
Но повседневность, родственные связи,
непонимание чужой свободы,
а также ряд других, почти случайных встреч,
свели на нет духовное единство.
Мы были нетипичны до абсурда.
И мир вещей свершил над нами суд.
Случайность обернулась против нас.
И вот теперь, пройдя свой первый круг,
и подтвердив закон, привычный и понятный,
моя душа вступила в круг сомнений.
А в скоропись апрельских облаков
вплетается вопрос о смысле неба.
Что человеку до земных утех,
когда теряет он при этом душу?..
5.
Усталые дожди и птичьи стаи
кочуют в небе, увлекая за собою мысли.
И – слава Богу – их кочевье бесконечно.
Привычный мир вещей и – мир вещей привычных…
Как глина сохраняет отпечатки ног,
по ней ступавших,
так и дома хранят и звук шагов, и жесты,
и даже голоса подолгу живших в них людей.
И часто в скрипе двери, оговоркой,
вдруг прозвучит чужое имя,
смущая и тревожа нашу память…
(Так возникает призрак в зазеркалье, –
Проекция чужих воспоминаний.)
Привычный мир вещей,
в котором мы не властны.
Особенно тревожат по ночам
чужие сны, — они не знают меры
и тащат в дом все образы подряд.
Клубится дождь.
И в этой мгле – качается фонарь.
Сквозь метроном шагов чуть слышен шелест шин.
Лохматый пес с белками негра
беззвучно скалится и смотрит исподлобья.
Стекло в дожде.
Лишь тускло-желтый свет пролит на стены кухни.
Порыв ночного ветра, ударив в тополя,
закручивает сон – и все:
собака, человек, фонарь и дождь –
уносится в туман.
Я просыпаюсь в отзвуках беды.
И слово, оброненное дождем,
как капля по стеклу, скользит с ладони:
«Прости».
Ни имени, ни голоса, лишь запах…
Такой знакомый запах расставанья.
1982
* * *
Пустой и полый день.
Отлив тепла и света.
Волна листвы разбилась о подножие стволов
и откатилась, оставив клочья пеня на газонах.
В колодце за окном – прозрачный тонкий смех
и топот быстрых ног по смерзшийся земле.
И безразлично – будет ли зима?
И было ли тепло?
И даже человек, которого любила,
мне безразличен,
словно октябрь с капризами погоды.
Так высохший старик,
тот симбиоз халата, пледа, кресла,
глядит в окно на ветер и не видит.
И мысли, плавные, как рыбы,
всплывают в памяти…
Луч солнца, прочертивший спальню…
Лужайка и ты – ребенок… Заросший пруд, кувшинки…
«И в этот миг прошли в мозгу все мысли»…
Старицы книг, Бальзак…
А рыбы то всплывают, то уходят…
Глаза не видят. Только ветер ходит
и возвращается.
1982
* * *
И звезды умирают во Вселенной…
Огромна ночь.
И только черный ветер
качает небо с легкой белой птицей…
Она слетела с маленьких ладоней,
когда ребенок осознал себя
и этот мир, и звезды, и столетья…
Рождение и сметь всего на свете.
Конечность жизни.
Бесконечность неба.
Несчетны стаи птиц,
что кружат во Вселенной, —
частицы света в беспредельной бездне.
Огромна ночь.
Пока ребенок спит,
рождаются галактики и люди,
и звезды умирают в страшных муках.
Пока ребенок спит, облитый светом, —
Последним светом умершей звезды.
Что остается после человека? –
Большая птица с детскими глазами,
частица света в ледяном пространстве…
1984
* * *
Круг одиночества. Родимое пятно.
Не избранность, а изгнанность из круга.
За это нам с тобой разрешено
хоть изредка, но окликать друг друга.
Иллюзии растеряны давно,
размерен час работы и досуга,
но падает в ладонь почти без звука,
как выпавшее из цепи звено,
единый час. Не много и не мало.
Но если выпало или совпало,
что двух кругов пересеклись пути, —
не торопи указку провиденья.
Велик соблазн свободного паденья.
И глаз от пропасти не отвести.
1982
* * *
И глаз от пропасти не отвести,
когда стоишь под черной аркой неба.
И, кажется, никто еще там не был…
Лишь над пустыней Млечного пути
блестит звезда, как светлячок в горсти,
и хочется идти за нею слепо.
Но вечен клич: «Дай зрелищ нам и хлеба!»
Никто свой шанс не хочет упустить.
Но над землей – залогом вечной веры –
(пусть живы в душах старые химеры!)
качается упрямая звезда
и смотрит то с укором, то с надеждой
на то, что будет, есть и было прежде…
Чтоб жизнь не прерывалась никогда.
1984
* * *
И.Д. Новикову
Холодный свет коснется твоих глаз
и дрогнет вдруг тончайшая струна…
Смертельней яда и хмельней вина –
лишь свет звезды.
И в свой предсмертный час ты все поймешь.
Безмерна глубина Вселенной, что звала тебя не раз…
Теперь земной огонь в тебе угас.
Тебе доступной станет тишина далеких звезд,
их еле слышный зов, и черный свет уже иных миров –
бездонных дыр в космической дали.
И разум твой вновь обратится в свет,
в свет той звезды, которой больше нет,
и устремится в космос от земли.
1984
* * *
И.Д. Новикову
«Боги бессмертные меру, особую каждому, дали»
Гомер. Одиссея. Песнь девятнадцатая.
Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос,
взор свой склонила к лежащему в люльке младенцу
и улыбнулась ему, и крылатое бросила слово:
«Ныне рожденный пребудет счастливым вовеки,
будут к нему благосклонны бессмертные боги,
также богини отметят его своей лаской.
Будут враги его жарко завидовать славе,
будет удачлив в друзьях, и делах, и победах…
Но в пораженьях не будет он знать себе равных.
Боги откроют ему тайники мирозданья
(если захочет проникнуть он в глуби Вселенной),
будет он счастлив и в чадах своих, ими равной любимый,
сына и дочь он родит всем на радость и славу.
Земнорожденный, он станет бессмертным однажды,
если с богиней разделит он ужин и ложе…»
Так говорила младая с перстами пурпурными Эос.
Годы прошли. И питомец, любимый богами,
но в испытаниях тяжких уже отрезвленный,
в полдень на пыльной и солнцем палимой дороге
так отвечал на пророчество давнее Эос:
«Боги бессмертные часто смеются над нами.
Труден был путь и прошел я всего половину,
был я удачлив в делах и в любви, но отныне
я доверяю лишь только себе и Науке.
Боги в пристрастьях своих не всегда постоянны –
что же желать я могу от богини прекрасной?
Благо, коль ложе разделит со мной до рассвета,
но на поддержку ее мне рассчитывать глупо.
Лучше уже сам я покину ее среди ночи,
дабы не быть мне ее красотой ослепленным.
Тайно покину, чтоб с первой звездою блеснувшей
взор просветленный к истокам Вселенной направить,
чтобы узнать мне великую тайну рожденья
бога Урана, чьей матерью Гея богиня
была по преданью, которому ныне не верю.
После наполню кратеры вином я медвяным,
чтобы друзей всех на пир многословный собравши,
мог совершить я богам не одно возлиянье —
славя сей мир, и богов, и любовь, и Науку».
1985
* * *
Дочери…
И выпал снег.
Как сотни лет назад.
И дочь моя, не видевшая снега,
проснулась в утро первого набега
большой зимы, похожей на парад.
Предстала жизнь младенческим глазам
и отразилась в них сплошным круженьем.
Иных веков стирая отраженья,
все падал снег, не веря чудесам.
Но где-то в глубине раскосых глаз
еще горели отсветы пожара…
Пылающей Москвой, как божья кара,
татары пронеслись.
На этот раз.
Впитались в кровь кочевий дым густой
и польских панов вздорные замашки…
Седой старик в разодранной рубашке
все бродит ночью в горнице пустой.
Бормочет то про душу, то про клад,
то водки просит жалобно и тонко…
Когда-то он с мечом входил в Царь-град.
Теперь – ночами будит моего ребенка.
Лихая кровь у дочери моей!
Суровая, как северное море…
И суждено ей было много горя,
но прадед
выкупил ее судьбой своей.
Проснулась дочь.
Обманна тишина, —
прошли века за снеговой завесой…
Но кто так смотрит – горестно и трезво –
из детских глаз под тонкой пленкой сна?..
1984
* * *
Я примеряю бабушкин наряд…
Все повторяется: и мода, и улыбки…
И платье, сшитое лет семьдесят назад,
льнет к телу моему, не чувствуя ошибки.
Как странен мир – преемственность во всем.
Я примеряю боль, походку, голос…
Шагнуть бы в зеркало, в давно ушедший дом,
где жизнь так страшно на две раскололась.
Где до сих пор смеется ее смех
и, облачившись в платье молодое,
кружится в зеркале – счастливей всех! –
и увлекает сына за собою.
И сын хохочет, шелк блестящий смяв,
еще не зная, как неровным шагом
(все в том же платье, но – вдовою став)
она войдет, прижав к груди бумагу.
И трещины пойдут по зеркалам,
и хлопнет дверь, словно далекий выстрел…
И этот день разделит пополам –
на «до» и «после» —
то,
что было жизнью.
1984
* * *
Не надергать с миру – по нитке,
чтобы сшить для души рубаху.
Видно – голой бродить по свету,
коль потеряно тело где-то,
и не ведать стыда и страха.
Не вводить никого в убытки,
за любовь воздавать сторицей…
Боль людскую собрав по капле,
обернуться болотной цаплей,
чтобы к телу вернуться
птицей.
1984
* * *
Дочери
Придет твой час – воздаст судьба сполна.
Ты вырастешь… Какой? – Пока не знаю.
Но помни все. И не твоя вина,
что время факты часто искажает.
Ты помни всех, кого я назову.
Не из учебников приходит пониманье.
История вершится наяву,
и лишь потом дается ей названье.
Наступит час, реальный, словно сон –
и ты увидишь: время обратимо.
Тогда и ты поймешь простой закон –
что даже слово не проходит мимо.
Что ты жива, пока живут в тебе
вся боль и радость тех, что прежде жили…
Ты вспомнишь всех. Наперекор судьбе
ты будешь тверже.
…Будешь ли счастливей?
1984
* * *
Про черный день печется черный хлеб.
На красный день есть красная рубаха.
Для белой ночи – белая постель,
а черной ночью – взгляд, чернее страха.
Лишь белый день от белизны ослеп:
есть серый хлеб и черная работа,
и словно пар, не ломящий костей,
своя рубаха, бурая от пота.
1984
* * *
Кому что выпало любить…
И нет корысти в этой страсти –
судьбу за боль благодарить,
в молчании встречать несчастье.
Когда же вексель к платежу
предъявит время равнодушно, —
отдать лишь то, чем дорожу.
Не поминая всуе душу.
1985
* * *
За руку водят ребенка,
и он вырывается, потому что думает,
что уже большой.
Руку предлагают любимой женщине,
но она отказывается, потому что думает,
что ее не любят.
Руку подают старухе,
чтобы перевести ее через дорогу,
и она благодарит незнакомого человека.
Я же стою на ветру и зябко ладони тру…
И никто не возьмет меня за руку,
чтобы просто ее согреть.
1985
* * *
Если верить левой руке:
моя жизнь – что дом на песке,
а любовь – что храм на крови…
(Только нету такой любви).
Если верить правой руке:
слава – рыба в большой реке,
счастье – словно родник в пустыне…
(Только нету его в помине).
Если две ладони сложить –
я должна до ста лет прожить…
(Только тянет за руку дочь,
да и другу надо помочь).
1985
* * *
Пролог к ненаписанной поэме.
Было ветрено.
День к закату уклонялся от суеты.
Я сказала ему, как брату
(мы давно перешли на «ты»):
— Помоги мне всей темной силой.
Я тебе отплачу потом. –
Ветром плащ его относило,
профиль я различала с трудом.
Усмехнулся грешно и просто:
— Пожалеешь еще не раз,
что сбежала ко мне без спросу
и стоишь, не потупив глаз…
Помогу. А цена – известна.
Впрочем… Женщина – тот же черт,
тот же взгляд и у самой честной
из прекрасных твоих сестер.
Помогу как сестре – бесплатно.
А когда на кругу циферблатном
встанут стрелки –
снова встретятся две зари –
мое имя тогда назови.
Так вступила я с чертом
В Сделку.
1985
* * *
Хочу тишины и покоя.
Что это такое? — Дом, утро, стол.
Одиночество.
И никаких срочностей и заочностей.
Руки дочери расшалившейся,
морда моей собаки –
вот мои знаки на звездном небе.
И о насущном хлебе
не думать хотя бы день…
1985
* * *
ЗАРИСОВКИ
1.
художнику Борису Миньковскому
Арка оранжево-желтая.
Низкое окно с геранью.
До замирания сердца знакома
дешевая занавеска тюлевая.
Голубь прогуливается по карнизу,
а снизу, из-за герани, — тянется к форточке
рука детская в прожилках тонких.
На столе – клеенка.
Кукла тряпичная на фоне столичного города.
Дед усмехается в бороду ласково:
«Здравствуйте».
Комната.
Кресло складное, продавленное.
Пачка сигарет.
Кем-то оставлена.
Картины вдоль стен и по стенам.
Дым – цветком дымчатым,
словно ключ скрипичный, конек морской…
Постой, уже было: сумерки в мастерской,
картины…
Чей-то голос назвал: «Марина»,
не по имени, а просто — слово.
Звук без основы, звучание…
На прощанье? –
Не помню.
Огромный – в пол неба – закат-боль.
Вдоль улицы бесконечной – лица домов лиловые…
И снова: брусчатка горбится, где-то кричит горлица…
В памяти?
Азия пыльная и сухая.
Что о ней знаю, кроме белой пыли и кирпичных гор?
До сих пор тянет к ее мутным рекам…
А по веткам за окном воробей скачет, бодрится,
заглядывает в комнату,
где на стене – птица египетская.
Символом. В профиль. Глаза закрыты.
Наши орбиты
Пересекаются в перспективе удаленной.
Рыба по небесному склону плывет неподвижно,
плавник оперенный колышется на ветру.
А по двору – бегают две собаки, грустно играют.
Лиловая и голубая.
Снег с просинью.
Хорошо бы проснуться осенью.
Капель стучит поп подоконнику
с настойчивостью разбойника или милиционера.
И надо принимать на веру
последний снег, сырость, весенние простуды…
Осени не будет.
Лето придет как милость. Чья-то.
К осени нет возврата.
Пепельница на столе черном.
Ни звука.
Протяни руку – и войдешь в город лиловый,
но голубые лица будут заглядывать тебе через плечо,
дышать горячо в затылок…
Голубые лица с черными глазами.
Они пойдут за тобой сами,
темные фигуры на фоне ночи…
Замерли, смотрят молча.
Все знают про боль и отчаянье.
За их плечами – сумерки…
Арка случайная,
шаги гулкие,
переулки.
1986
2.
скульптору Николаю Силису
Дон Кихот белый, гипсовый, смотрит пристально
на гвоздику красную…
Опасная эта игра: «донкихотство» —
канатоходцем скользить по проволоке до утра…
Вчера еще смотрел в зеркало гордо, —
мертвой стала улыбка.
Зыбка гладь зеркальная в раме резной, овальной,
старинной…
«Марина, — рукой манит, — Побудь с нами…»
Выросла тень черная за скульптурой гипсовой, —
искоса взглядом орлиным следит.
Гранит.
Данте бронзовый голову руками стиснул, —
чисто поет ветер о смерти в листьях лавра.
Мавра улыбка печальная на устах поэта…
Об этом – Пушкин.
До рассвета бродить тенью,
в смятеньи улиц черных упорно
вспоминать строки из Илиады.
Наградой – бессонница за такие дружбы.
Нужно мужество трех поколений,
чтоб преклонить колени
перед рыцарем в ночной мастерской,
пустой, темной…
Такой огромной кажется ночь за ее стенами!
Но никто не придет на смену Дон Кихоту…
Кому охота ломать копья о чужие мельницы?
Не верится – а напрасно:
ведь Санчо Пансе бросил своего хозяина
на окраине жизни…
В чужой отчизне мед ненамного слаще…
Пляшут женщины в черном или молятся?
Вспомниться – что:
жесты ломкие, скорбные плечи?
Вечен мотив смерти.
Не верьте, что реквием написал Моцарт, —
споткнется гений о такую гору?
Нескоро его допишут.
Все тише поют скрипки.
Улитка в раковине – и та слышит,
как дышат звезды…
Поздно.
Дон Кихот дремлет, голову уронив на руки…
Слуги всегда уходит, даже самые верные…
Равномерно секунды падают из часов
на пол пыльный.
Надо быть сильным.
Что одиночество? – Полночные страхи,
«ахи» и вздохи дверей рассохшихся, полов дощатых…
Или – расплата?
1986
* * *
В Новодевичьем монастыре
…«Всем единогласно с великим воплем и неутешным плачем»
просить Бориса на царство…
В славянской вязи – белые гробницы.
А роспись стен под куполами ярче…
Мне слышится многоголосье плача.
Я вижу сон, что здесь веками длится.
Здесь званых нет.
И я лишь – самозванкой вошла под своды древнего собора,
и я лишь знаю, что свершится скоро, —
как крестным ходом двинет спозаранку сюда народ –
просить тебя на царство.
И двери распахнут перед тобою, и выйдешь ты…
Меня толпа укроет.
Но шепот мой вдруг покачнет пространство,
очнется колокол, и галок стая
шарахнется с крестов под облаками…
И голос мой усилится веками:
«Тебя, Борис, на царство нарекаю».
Пусть только царь пребудет человеком…
Но с акварели выцветшей сурово ты смотришь на меня,
и Годунова я узнаю прищур, — четыре века!
Но точно знаю, что твоей рукою
написаны указы страшных лет,
и это ты продиктовал ответ,
и дарственная писана тобою!
Поостерегись, Борис! Неровен час,
разлюбит женщина – и царство станет прахом.
Иль, может, сам пошлешь ее на плаху?
Но и тогда ведь не опустит глаз.
Не погуби!
От мала до велика все крест тебе целуют, государь!
И я клянусь, как присягали встарь,
но голос мой срывается до крика…
Как страшно быть поэтом на Руси!
Сын звездочета, даже он не сможет помочь теперь.
Что для тебя дороже?..
Но ты все шепчешь: «Господи, прости…»
Постерегись, Борис!
Через века, через гадалок всех – остерегаю:
что сам творишь – ты сам пока не знаешь.
Как паутина ниточка тонка.
Не оборви!
Другой ведь не дано.
Покатится клубком по царству смута.
Бессилием жестокости минутной
не смоешь ты кровавое пятно.
В последний раз прошу –
Постерегись!
Не то — чернец окажется на троне.
Но ты запомнишь жаркие ладони,
крест на груди и крик:
«Бори-ис!»
1986