Часть вторая

*         *         *

Я говорила: я тебя люблю.

И я твердила: скатертью — дорога!

Я усмехалась: и кому ты нужен?

И я  клялась, что я тебя забуду.

 

А по ночам варила черный кофе.

И я бросала в него  соль – от боли,

и добавляла перец – от удушья,

корицу – чтоб не помнить поцелуи.

 

Потом, давясь, пила горячий кофе,

и губы обжигало прежней болью,

и слезы подступали вновь удушьем,

когда я думала, что ты ее целуешь.

1986

 

*          *          *

Тебе невыносима несвобода.

И в этом суть моих ночных скольжений

по зеркалам без тени отражений,

и то – причина гибельных сражений

под жарким покрывалом небосвода.

 

Не нужен повод, раз сама порода

нас гонит в путь без права возвращенья.

Для нас прощанье больше, чем прощенье.

Но не по чину нам еще паденье

в водоворот хмельного года.

1986

 

*          *          *

«Не искушай судьбу. Тебе все мало.

Неровен час – сгоришь еще живьем».

Не слушала. И угли раздувала.

И доигралась, наконец, с огнем.

 

И вот стою перед Тобой в смущеньи

И повторяю: «Боже, не суди!

В последний раз введи во искушенье!

И из него меня – не выводи».

1986

 

*          *          *

Не доверяй веселости моей, —

уж ей-то цену я одна лишь знаю.

Ведь за моей спиной – сожженных кораблей

обугленные остовы качает ночной прибой.

И в зыбкой тишине их мачты мертвый лес напоминают.

Вглядись внимательно!

И не прощай же мне все то,

что я тебе прощаю.

1987

 

*          *          *

Я неподсудна твоему суду.

И ты отныне надо мной не властен.

Мы – два соперника, два друга по несчастью,

И то, что я зову в запале «страстью»,

Ты «дружбой» называешь лишь в бреду.

1987

 

*           *          *

На хуторе

Наверное, особый в том резон,

что мелкий дождь над озером развешен,

и в речь хозяев говор мой нездешний

вплетается (хоть непонятен он).

А спутник мой пересекает двор

весь преисполнен мыслей об обеде,

о том, что завтрак мной еще не съеден

и что табачный дым для легких вреден…

И весь он для меня – живой укор.

Как видно, в этом замысел особый:

чтоб примирить меня с моей судьбой, —

дарован мне осот береговой,

и сосен шум, и аист над трубой…

И все они следят за мной.

Попробуй тут лишь подумать о московских днях, —

и тропы зарастают сплошь травою,

а ветер сосны гнет и в печке воет…

И все вокруг винят во всем меня.

1986

 

*          *          *

Ни ветерка над озером моим,

ни шелеста, ни звука, ни движенья…

Разглядывает цапля отраженье

свое и недовольна им.

 

И я застыла, словно сонный лес.

До неба я могу достать рукою –

так низко облака лежат. Не стоит,

однако же, тревожить сон небес.

 

Пройдут века над озером уснувшим.

Я стану камнем, цаплей, тишиной,

и, наконец, я примирюсь с собой

и обрету утерянную душу.

1986

 

*          *          *

Сон

Выпал сон в руку без звука,

Словно камешек мал стал.

А из камешка – прыг – старичок,

сморчок, палкой о пень стукнул,

аукнул, словно эхо над дальним лесом,

бесом, похохатывая, пролетел

и сел высоко на трубе. Ножки свесил.

Весел, ручками машет:

«Не наше! Ох, не знаю – чье, горе мое!

Кто-то обронил в ил речной,

я же подобрал, хоть и мал.

Если твое – бери. Спасибо не говори,

по имени не называй… Прощай!»

И растаял весь, словно дым,

злым ветром подхваченный

в час назначенный…

Вот и весь сон.

Испокон веков повелось

стариков слушать да верить в сны.

Усни…

1986

 

*          *          *

ИВАН  КУПАЛА (поэма)

 

Пред Петровым пятым днем

разыгрался Юрьев конь.

Камень разбил копытом,

в камне разбитом

ядро было, в нем – сила колдовская,

где оно – не знаю.

 

Под Ивана Купала ласточка купалась,

на бережке сушилась, в воду гляделась…

Иванова ночка – мала-мала,

да красна-девица — не спала,

пошла в лес темный за цветочком желтеньким,

за желтеньким да за маленьким…

Пока ночь зарю размыкала да на луга росу опускала,

девица – желание загадала.

И вышла она к сторожке об одно окошко,

а на завалинке – старик в валенках,

в рубахе засаленной.

Будто ее дожидается, улыбается:

«Заходи, доченька!

Ноченька темная, место страшное.

Вчерашние щи в печи – не взыщи.

А я занемог что-то: икота напала да ломота.

Не та уж сила – стар стал.

Да и устал.

Глазами совсем ослаб – жаб от лягушек не отличаю.

Не знаю даже, как быть…

Ить кто-то навел порчу – корчи по ночам мучают.

Вот случай-то!

Заговор знаю, да себя – не лечат.

Первая встречная ты в эту ночь, потому – дочь будешь.

Забудешь отца и мать,

колдовать научу, ворожить,

лечить водой раны, обманы разгадывать…

Эх, надо ведь – нынче рано взойдет заря!

Зря время терять не будем.

Люди тебя спросят – а ты промолчишь.

Что глядишь, девица?

Не вериться?

До первых петухов колдовская сила.

Повторяй за мной, милая.

слова древние, верные:

«В ковш воды наливаю, знаю, чего хочу.

Черчу ножом крест по дну, одну щепоть беру золы:

злы духи – пошли вон!

С трех сторон творю знаменье, коренья кладу в ковш…

Ложь, уходи прочь, в ночь темную, Иванову…»

 

Заново папоротник зацветет,

придет кто-то за приворотом.

 

«Царь морской, царь донской и царица водяная!

(Не к ночи вас поминаю).

Дайте рабе божьей Марине воды-остыни

для питья, и мытья, и здоровья,

и от злословья.

В изголовье поставлю, вас прославлю.

Аминь».

 

Дунь на воду и плюнь три раза от сглаза.

А теперь – повернись лицом.

Как перед отцом преклони колени.

Знаменье крестное забудь!

На грудь положи мышь,

поклонись земле, золе, очагу, порогу…

Да не поминай бога!

Возьми воду заговоренную,

в отворенное окно плесни, в угол, в дверь…

Повторяй теперь:

«Встань сам, не перекрестясь,

пойди, не благословляясь,

из избы – не дверями,

со двора – не воротами…»

Выйди в чисто поле, на волю.

Там — в море сине — скинешь с себя порчу ночью

в пучину морскую на острый нож…

Возьмешь с собой для нее и питье, и еденье, и кушанье…

Слушай меня!

Положишь к гнилой колоде (навроде как угощенье),

с облегченьем пойдешь обратно, сказав внятно:

«Будьте слова мои крепки

и на ветху, и на новцу,

и на перекрою месяцу,

и на всех межных днях…

Чур меня!»

А они пусть бьются-дерутся,

царапаются в кровь, любовь не творят,

про хлеб-соль не говорят.

С тем и канут под камень.

Аминь.

 

(Филин ухнул три раза,

И сразу звезда упала, и стало темно и душно).

 

Слушай, что еще скажу, куда погляжу – смотри,

запоминай, что сделаю…

Ты – девка смелая, коль ночью ко мне пришла.

Зла тебе не желаю, хоть знаю – добром не кончится.

Видишь – вон полуночница-бессонница

к болоту пошла топиться…

Не спится нечисти в ночь на Купалу!

Салом змеиным намажь руки – слуги мои нечисты.

В быстрой воде промой травы болотные –

приворотное зелье готовить будешь.

Когда остудишь – дольешь крови.

Брови не хмурь, девица, стерпится.

Сквозь паутину процедишь, аирово коренье порубишь…

(Душу свою погубишь, да его – получишь, коль любишь…)

Еще тебе дам уменье знаменья читать на небе,

в хлебе несжатом – взглядом – различать засуху или бурю.

В июле будешь входить в силу колдовскую,

в ночь на Купалу.

Чтоб знала.

Последний тебе дам подарок.

Ярок цветок махонький, знахарский…

Папоротник счастья с собой не носит,

но тем, кто просит – открывает клады.

Отрады мало – провидеть горе.

Но боле тебе ничего не дам.

Зверям и травам повелевать будешь.

Меня забудешь, себя – погубишь, его – потеряешь…

Сама знаешь.

Теперь – ступай к своему дому

по болоту седому

над водой черной

ночкой темной,

когда месяц не светит.

Тебя леший встретит, через лес проводит,

где никто не ходит.

Не оглядывайся, иди, по сторонам не гляди,

бога не поминай…

Ступай.

(И по его знаку собака черная вышла,

а с крыши – сова слетела тихо).

Ступай с лихом!

 

Ох, Купала, Купала!

Заря встала, прошла ночка… А где ж твоя дочка?

— Моя дочка-доченька не спала всю ноченьку.

Говорит – гадала: венок в воду кидала,

расплетала косы, собирала росы…

А как солнышко встало –

она и пропала.

1986

 

*          *          *

Я повторю отныне не однажды:

«На черных скалах – черная вода».

Мой жуткий сон. О чем – не знаю даже.

Не приведи такое видеть никогда.

 

По черным скалам словно кровь струится.

Рассветный час, но солнце высоко…

И ветром под ноги мне брошенная птица,

и птичий глаз, наполненный тоской…

 

Предчувствием беды расколот воздух.

Я мою руки черною водой.

И новый день встает в раскатах грозных…

Но это – происходит не со мной.

 

Я влагу пью, скользящую по скалам,

и горек вкус у теплой той воды…

И губы мне окрашивает алым

хмельной глоток  оттаявшей беды.

1987

 

*          *          *

Мы не были на склонах Юсенги,

и ежевику мы не собирали,

и в Адыл-Су (что значит «светлая вода»)

мы никогда с тобою вместе не глядели.

Все это так. И ты не видел склона,

покрытого ковром цветов столь хрупких,

что и назвать их кажется кощунством.

Ты звал меня, но называл не имя –

лишь отзвук, эхо…

Так и не поняв, что имя — изменилось, и сегодня

меня зовут иначе, чем вчера иль год назад.

А время тайно длилось.

И неизбежно наступало «завтра»,

и солнце плавило ледник в моем оконце,

на южных склонах блеяли отары…

Родной мне становилась речь чужая…

А в Тегенекли пахло свежим хлебом.

Вершилась жизнь в своих простых приметах

по замыслу Аллаха и в согласьи

с законами природы. Как всегда.

Меня на равных принимали в круг.

Но все ж была (хоть малая) оплошность

в таком естественном развитии событий,

и в том она, что не с тобою, нет,

я провожала солнце к перевалу

на той скале в ущелье Ирик-Чат.

1988

 

*          *          *

Чайхана

Азиатский безмолвный день, белый запах пыльных дорог,

мерный шаг и неспешный слог, и арык, впадающий в тень.

Ослепительно ярок шелк женских платьев и женских кос.

А старик, умудрен и прост, сам заводит о жизни толк.

И медлительно-плавен взлет истонченной солнцем руки…

Так слепой Абдулла поет над зеленой гладью реки.

1980

 

*          *          *

«Мне голос был…»

Я возвращалась. Самолетом,

потом – автобусом, потом – уже не помню…

Меня ты встретил там, на повороте,

где гладь равнины переходит в горы.

Мы долго ехали и долго так молчали,

что и мотор автобуса умолк.

То было возле города Тырнауз.

Ты руку подал мне,

и мы пошли сквозь грязный город выше по ущелью.

Так долго шли, что сумерки сгустились

и облепили облепиху у дороги.

За поворотом прилепилось к скалам селение,

в котором ты родился…

(Хотя родился ты совсем в другом краю).

Тогда мою ты выпустил ладонь:

«Или одна…»

«Одна…» — вздохнуло эхо.

И в этот миг я вспомнила: ты — умер.

«Уже семь лет прошло…» —

донес твой голос ветер.

1988

 

*          *          *

Гелиополь

Названия ушедших городов…

Спаленный солнцем древний Гелиополь.

А память тычется во сне по тропам,

не узнавая собственных следов.

 

Но, напрягая оглушенный слух,

припоминает звук забытой речи,

и на ступенях лестницы под вечер —

большого солнца раскаленный круг.

 

Я здесь жила когда-то много лет.

Вновь старый грек мне предлагает сливы

на улочке, стекающей к заливу

и улыбается под перезвон монет.

 

У белых стен – бродячий музыкант

да стайка нищих и босых мальчишек.

Садится солнце, оплавляя крыши,

и наполняет золотом фонтан.

 

… А утром по асфальтовой земле

шагнет навстречу мне тревожный тополь —

лишь привкус слив да слово «Гелиополь»,

да смутный запах пыли, как во сне.

1981

 

*          *          *

Голубь воркует на карнизе,

низко кланяется тополю, переступает лапками…

Внезапный шум крыльев.

Утро, сверкая спицами,

наматывается на ось детского велосипеда…

От этого – путаются мысли.

Писк комариный, голодный,

сквозь сон и задернутые шторы,

бессонные астры в стеклянной банке

И странный привкус осени, еще не осознанный…

Это – день рождения на краю лета,

неизменное начало года.

Змеиная свобода от старой кожи

и переход на новое время, голубиное…

По его рокоту выставляют стрелки часов вокзальных

в провинциальном городе,

где брусчатка горбится в переулках

и пахнет детством.

А пыльные цыганки вплывают во двор, качаясь,

словно смуглые птицы,

завораживают гортанным клекотом…

И нежно поет флейта в тонких пальцах,

отравляю душу.

Прочь, прочь из города.

 

Сизые голуби воркуют на карнизах

Гаммельна.

1987

 

*          *          *

И выпал дождь,

словно птенец из теплой, низкой тучи,

и желторотый гром погнался следом,

гремя по жести крыш,

по шаткой ржавчине пожарных лестниц,

вдоль водосточных труб

и вниз, по переулку…

Словно жестянка за хвостом дворняги,

прогромыхал под окнами до первого трамвая.

Скорей, скорей! Пока не прожит день,

и не прожег закат большое одеяло,

подоткнутое ветром с трех сторон,

которым август город весь укутал…

1987

 

*          *          *

И я вспомнила вновь

терпкий привкус отчаянной волчьей свободы.

Ветер воет в ночи. А у встречных машин от испуга визжат тормоза.

Это твой силуэт настигает меня через годы —

быстроногая тень

с желтоватым и жадным огнем в чуть раскосых глазах.

 

Я узнала тебя –

мы играли с тобою в покинутом детстве,

лишь седая волчица лениво следила за тем, как боролись щенки.

Ты — сестра мне по крови, мне есть на кого  опереться.

Меня ждут мои братья

над  скалистым обрывом у древней реки.

 

Меня ждет моя стая.

Так что же я медлю с последним прощаньем?

Ветер воет вослед. Что еще не успела сказать на людском языке?

Я познала премудрость прощенья и горечь познанья.

Мне осталось немного: забыть эту жизнь.

И уйти за тобою к той древней реке.

1988

 

*           *            *