Только не спрашивай меня – что это

Только не спрашивай меня – что это, откуда пришло, и какие цели преследовал автор?..

— Я не знаю.

*           *           *

… Кто скажет, что ты любишь меня и теперь? – торопливо писала она на обрывках зеленой бумаги, прямо поверх чьих-то писем на чужом языке, — Ведь наши тела давно унесло течением в океан.

Ветер вырывал строчки из рук и гнал их по проходу между рядами пустых кресел. Ночной экспресс изгибался дугой, словно черная лента Мебиуса, ветер начинал дуть с севера и все окна с той стороны вагона становились белыми, словно снег на горных пастбищах, а слепые звезды, не мигая, смотрели на то, как латунная луна играла в прятки со свинцовой рекой.

Той ночью кони Святого Марка неслись над холодной равниной, словно тучи, легко выстукивая копытами ритм по черепичным крышам уснувших церквей.

Что делать душе, которая уже и не помнит – на какой дороге и в каком ущелье ее обронили проезжавшие к морю цыгане?.. И чьи руки – детские или старческие – выхватили ее после этого из пыли, словно сверкнувшую на свету монетку?.. И на каком языке пела колыбельную песню женщина, склоняясь к люльке, в комнате, окна которой утром были обращены на восток, днем — на юг, а вечером – на запад?.. И лишь в полночь их заносило снегом.

…Торопливо писала она, и строчки сплетались в немыслимый узор.

Где-то далеко от этого места желтолицый мальчик пел ни о чем, поднимаясь в горы на старом ишаке, и песня его, словно расплетающийся шелковый шнурок, тянулась к желтой луне, такой же огромной, какой была латунная крышка котла, в котором неделю назад варили барана на последнюю свадьбу его отца. А внизу, в надвигающихся из долины сумерках, металась по берегу реки белая кобыла – отец обещал подарить ему жеребенка, которого она должна была принести следующей весной… Но вчера днем отец перевел эту кобылу через мутную реку и отдал женщине с лунными волосами.

Солнце уже скрылось за хребтом, лишь было слышно, как глубоко в ущелье река сердито ворочает тяжелые валуны.

…Торопливо писала она поверх чьих-то писем на чужом языке, едва успевая за стуком конских копыт.

Кто знает ее имя – пусть скажет его, чтобы она могла отозваться, потому что потерянная душа не знает, кто и как окликнет ее через мгновение после того, как будущее обретет цвет и на короткое время станет настоящим, чтобы тут же раствориться в сумерках прошлого.

…Торопливо писала она, пока северный ветер  бился в залепленное снегом окно поезда, уносящего ее на юг. Или – на запад. Ведь никто уже не помнил – с какой стороны этой ночью было море и куда ушли цыгане летним вечером.

Поезд плавно описывал дугу, соединяя нынешний вечер с завтрашней полночью, когда дождь незаметно пришел на смену снегу – словно кто-то в темноте включил поливальную установку. Прыткие серебристые ящерицы бросились врассыпную по черному и мокрому асфальту, в который превратилось оконное стекло. И в этот момент поезд окончательно повернул на восток.

…Торопливо писала она, пытаясь удержать на коленях обрывки писем, написанных неизвестным человеком одному монаху в середине прошлого века.

Но черные кони Святого Марка рвали поводья, и уже не было сил удерживать их, как нельзя руками удержать ветер, если он родился в полнолуние на северных склонах.

Поезд мчался по равнине, в темноте все круче забирая на восток, словно хотел до восхода солнца успеть добраться до дома, окна которого в это время суток будут распахнуты на сторону, противоположную западу.

Во сне мы всегда в два раза моложе, чем наяву, — говорили монахи. И старинная карта сворачивалась в подобие подзорной трубы, но глубина ночи мешала разглядеть то, что всплывет завтра, когда наступит утро и закончатся первые сто лет одиночества. Тогда на короткое время кони получат передышку, потому что ветер, наконец, загонит эхо в пещеру у подножия горы. А это означает, что некоторым удастся спастись.

…Торопливо писала она на зеленой бумаге, словно верила, что когда-нибудь некто сумеет разобрать эти обрывки чужих воспоминаний и сложит из них портрет уходящей ночи.

И тогда черные кони снова обретут покой и вернутся в Венецию.