Записки журналистки

ВЕСНА 1990 ГОДА.

28 января 1990 года, воскресенье.

Огромный, сверкающий вокзал, немного суеты и, наконец, – полупустой перрон. Последние минуты. Стоим на платформе. Через плечо провожающего меня  человека вижу минутную стрелку вокзальных часов. Осталось две минуты… Чувство нереальности происходящего. Состав дрогнул всем телом, качнулся вагон… Ладонь скользит по ладони… Все.

Фигура в черном пальто на полночном перроне (поезд набирает скорость) странно соединилась с надвинувшейся сверху освещенной громадой собора. По плавной дуге, все увеличивая скорость, поезд ускользает от падающего на него собора и вырывается в пахнущее ветром пространство над Рейном. Грохот состава, мелькание металлических конструкций моста, черная, вязкая вода внизу… Огни.

Долгая и мучительная ночь в сидячем вагоне. Наше купе – поистине интернациональное: толстый бюргер с саквояжем, негр с фантастическим количеством узлов и я. Пытаемся спать.

29 января 1990 года, понедельник

Утром я перешла в советский спальный вагон. Счастье тишины и одиночества. Путешествие сквозь время: ФРГ, ГДР, Польша, Россия…Погружаюсь все глубже, временные пласты разделены государственными границами. Все дальше вглубь веков. В сон.

Открыла глаза – бескрайние  снежные поля России, убогие деревушки. Все холоднее и глубже. Все дальше от сверкающих огнями городов.

За окном – огромные ели тонут в снегу. Я все глубже погружаюсь в российское безвременье. Тонкие березы, болота, перелески, изредка – деревушки в 5-6 домов, полуживые. Белоруссия, утратившая свой язык, потерявшая 70 процентов коренного населения, опаленная Чернобылем, хоронящая своих детей, умирающих от лейкемии. Нищая, светлая Белоруссия древлян, леших, водяных, костров на Ивана Купалу – языческая земля. Здесь ткали льняные холсты, белили их на солнце. Из этих холстов шили рубахи, в эти холсты заворачивали хлеб в дорогу. Этими холстами, как саваном, покрывали покойников.

Через два часа я буду в Москве. И начнется другая жизнь.

Когда в окно поезда я увидела на почерневшим и полуразрушенном, занесенном снегом складе лозунг «Героическому советскому рабочему классу – Слава!», а рядом на железнодорожном откосе – голубую собаку с черными ушами,  я поняла, что я — вернулась. И это – бесповоротно. (Собаку, видимо, покрасили дети).

30 января 1990 года, вторник

Шесть часов вечера. Я сижу в редакции «Огонька». Возвращение оказалось более трагичным, чем это казалось даже мне. За три недели ситуация в стране изменилась кардинально и, к сожалению, не в лучшую сторону.  «Память» набирает силу не по дням, а по часам, в буквальном смысле слова. По городу расклеиваются листовки с призывами к погромам. Был погром в Доме литераторов, где собиралось радикально левое писательское крыло.  Милиция и КГБ поддерживают погромщиков. Митинги – совершенно официальные – идут каждый день.

В редакции все подавлены. Выборы мы проиграли. Участились случаи избиения на улицах. Все это напоминает ситуацию в Германии 1932 года, когда все знают – куда едет поезд и что ждет их в конце пути, но делают вид, что ничего не происходит.

Ощущение угрозы. Не зря я перед отъездом буквально кожей чувствовала, что вернусь в другую Россию, теперь это подтвердилось.

Я не знаю, зачем я это пишу – просто выдался относительно свободный час. Каждый день в редакцию звонят люди с одним вопросом: как вы собираетесь нас защищать?.. — А как мы можем их защитить?!. Единственное, что радует — моя дочь сейчас за городом, вне чьей-либо досягаемости.

Перед моим возвращением кто-то воткнул мне в дверь записку: «Марине Катыс, московской журналистке. Мы регулярно слушаем Радио Свобода, благодарим за информацию, теперь мы вас знаем.» Это – после моего выступления по поводу «Памяти».

У меня есть еще 15 минут до встречи с представителями NHK – я подписала контракт с этой компанией. …Только что был звонок: пожилая женщина обругала меня нецензурными словами за публикацию в «Огоньке» против «Памяти». Что происходит с людьми?.. Судя по голосу, ей лет 60. Она считает себя «русской». Неужели русская культура могла породить такое?..

С телефоном творится что-то страшное – звонят непрерывно. Люди просят защиты и поддержки, предупреждают о готовящемся погроме редакции. Нелюди – обдают грязной руганью и обещают: то повесить, то перестрелять, то вырезать всех… Такого напора ненависти на нас еще не обрушивалось ни разу. Вся грязь, гниль и нечисть всплыла на поверхность, почувствовав свою силу. Они абсолютно уверены в своей безнаказанности. И оттого, что их – так много, даже страха перед ними нет.

31 января 1990 года, среда

Все эти дни я почти живу в редакции. По городу с чудовищной скоростью распространяются волны слухов: об отставке Горбачева, о правом перевороте, о волнениях, которые будут 5 февраля. Пленум решит многое. А пока – втрое усилены наряды милиции у входа в издательство. Сотрудники мрачно шутят на тему – где взять бронежилет? Паника в городе растет. И я уже не знаю – хорошо ли, что Аля сейчас за городом?..

1 февраля 1990 года, четверг

В редакции – сумасшедший дом. Сосредоточиться совершенно невозможно. Через 2 часа прилетают мои японцы…

Видимо, я немного растерялась от шквала ненависти, который обрушился на меня по редакционным телефонам в последние три дня. Сейчас пришли усталость, равнодушие и осознание того, что выбора – нет. Телефоны звонят по-прежнему, но грязная брань и угрозы уже не производят особого впечатления. А от первого звонка был настоящий шок.

Пятого февраля в Москве начинается Пленум ЦК КПСС, который решит многое, если не все. На этот день запланированы беспорядки – это сведения из КГБ. Сотрудникам КГБ раздали оружие. В городе активизировались все «правые» силы — всюду листовки, лозунги, митинги… Снова слухи о бомбах, подложенных в школы и метро. Ситуация искусственно подогревается для того, чтобы спровоцировать беспорядки и – уже в который раз! – ввести войска «для спасения населения». Мы всерьез стоим перед ситуацией, когда правый переворот не только возможен, но предопределен всем ходом событий. Уже составляются списки «врагов России».

Сейчас полночь. Я живу какой-то ненормальной жизнью: мотаюсь по Москве на каком-то разбитом микроавтобусе чудовищного вида — на грязной машине по столь же грязному и заплеванному городу. На дорогах – каша из снега, соли, грязи и воды. Все это толстым слоем оседает на лобовом стекле, стеклоочистители работают плохо – поэтому картина мира весьма расплывчата. Заводится этот агрегат с помощью отвертки – мой разгильдяй-шофер сломал ключ (видимо, спьяну). Я занимаюсь чем-то совершенно недоступным человеческому пониманию: оформляю грузовые таможенные декларации на тонны аппаратуры моих японцев, веду переговоры с Госпланом и КГБ, при этом за мной ходит по пятам какой-то юноша бледный и уговаривает меня познакомиться с Дмитрием Васильевым – лидером неофашистского монархического крыла «Памяти» и его (юноши) лучшим другом. И весь этот бред длится по 12 – 13 часов в сутки. Прихожу домой в одиннадцать ночи, несколько деловых  звонков, план на завтра и падаю в постель. В 7.30 звонит будильник. Встаю, проклиная свою жизнь и контракт с NHK… Душ, кофе, сигарета, перед зеркалом «набрасываю основные черты лица» и выбегаю из дома.

2 февраля 1990 года, пятница

Сегодня, наконец, случилось то, что давно должно было случиться – я проспала. Когда я открыла глаза, было 8.45. Расположение часовых стрелок подействовало на меня, как ушат холодной воды. Душ, кофе и зеркало заняли ровно 7 минут. Еще 10 минут, чтобы поймать машину, 40 минут – дорога, и в 9.45 я влетела в издательство. На 11.00 было назначено официальное совещание с NHK.

Забавный эпизод. Мой шофер, молодой парень, чуть моложе меня, раздобыл где-то в буфете по знакомству 2 кг сосисок, причем 1 кг– для меня. И даже денег не взял. Трогательно…

Завтра у нас – суббота и первый день съемок. Машина придет за мной в 9.00. В воскресенье – тоже съемки. А потом – понедельник, и все – сначала.

3 февраля, суббота

Утром я встречалась с экономистом Василием Селюниным. Три часа съемок, три часа длилось интервью.

…Экономической системы в нашей стране больше не существует. Метания горбачевского правительства от одной полуреформы к другой окончательно разрушили тот чахлый рынок, который еще хоть как-то работал до начала всех этих экономических экспериментов. Больше его нет. Страна неотвратимо катится в пропасть экономической катастрофы. По всем подсчетам коллапс наступит в июне-июле 1990 года. Статистические данные, публикуемые правительством, не являются достоверными. Экономический крах повлечет за собой все остальное. По данным Селюнина в данный момент спасти страну уже ничего не может. Даже – немедленное введение реальных рынков рабочей силы и капитала может дать результаты только лет через пять. А у нас нет и трех месяцев…

После съемок с NHK и всех  экономических откровений Селюнина, у меня была съемка на французском телевидении – интервью со мной все о той же «Памяти». Еще два часа  довольно изнурительной работы перед камерой. Зачем мне все это?..

…Я ужасно соскучилась по дочери. Ловлю себя на том, что не могу спокойно пройти мимо ребенка на улице. Гоню это от себя, потому что сейчас я не имею права думать ни о чем, кроме работы. Устала от этого, спасаюсь только кофе и коньяком. И сигаретами.

4 февраля, воскресенье.

Как рассказать… Представьте себе миллионную толпу, скандирующую: «Долой КГБ! Долой КГБ!», «Политбюро, ЦК, правительство – в отставку!» Это у нас теперь называется – «митинг».  Но такой митинг шел впервые. Я стояла рядом с трибуной-грузовиком, обняв колонну гостиницы «Москва» (прямо напротив музея Ленина), смотрела на человеческое море у моих ног, и что-то необъяснимое творилось у меня в душе. Ибо все они, сдавленные оцеплением, прижатые друг к другу так, что не пошевельнешься, переживали в эту минуту то же, что и я. Мы все вышли на площадь, чтобы не допустить террор. Но при этом я понимала, что такое же чувство единения малых – в целое, такое же ощущение силы испытывают и «правые», и фашисты на своих (пусть и не таких грандиозных) митингах. При этом их митинги – идут каждую неделю. Но главное и безусловное, что поняли сегодня люди на площади: они — не одиноки. И сейчас решается вопрос не политический, а вопрос самой жизни и смерти целой страны.

Безумный день. В городе перекрыто практически все движение. Улицы перегорожены грузовиками. Везде – цепи милиционеров. Стотысячная колонна, обрастая все новыми десятками тысяч участников, движется по Садовому кольцу. Лозунги, невиданные до сих пор на московских улицах: «Долой фашизм!», «Мы – за свободу! Но — не за свободу фашистов и убийц!», «Долой партаппарат!», «Горбачев, с кем ты?!.», «Нет красному террору!», «ПАМЯТЬ не пройдет!», «Политбюро! Отдай свои дачи детям Белоруссии!»,  «Долой 6 статью Конституции!», «Мы больше не верим КПСС!», «Даешь многопартийность!»…

Мы снимали весь день. Приходилось мотаться по всему городу, менять точки съемки. Нашу машину останавливали через каждые 20 метров. Все дороги перекрыты. Но, видимо, у меня было такое выражение лица (когда я выскакивала из машины и шла выяснять отношения с патрулем), что они нас везде пропускали. Даже отгоняли с проезжей части грузовики заграждения. Если честно, я сама понимаю, что сделала сегодня невозможное. Ситуация менялась мгновенно и непредсказуемо, и надо было оказаться в нужном месте именно в то мгновение, когда что-то происходило. Учитывая московские расстояния – это было непросто. Но мы успели везде.

Я почти счастлива. Я люблю свою работу. Когда сегодня на площади (уже после съемок) наша группа пробилась сквозь двадцатиметровую людскую стену (в возможность этого не верила даже я) и через трехкратное оцепление милиции – на относительно свободную площадку за трибуной,  я увидела двух своих приятелей-журналистов, стоявших высоко над толпой. Они даже не стояли, они – висели, обняв колонну. Мы посмотрели друг другу в глаза, я влезла к ним наверх и увидела это людское море… Если бы это было возможно – мы бы обнялись, но карниз был слишком узкий для таких телодвижений. Единственное, что мы могли себе позволить – это пожать друг другу руки (из-за чего чуть не свалились вниз).

Я давно не видела столько хороших лиц одновременно. Очень жаль, но всех  этих людей тоже обманут. Те, кто сегодня стояли на трибуне – лучшие из наших депутатов, но они – политики. Уже – политики. Даже если они и переиграют Горбачева в этот раз, они все равно окажутся под обломками Системы.

Сегодня на площади звучали призывы к мирной февральской революции 1990 года. Пока – мирные.  Но если завтра Пленум не отменит 6 статью Конституции – революция может изменить свой характер. И куда кинутся толпы в этом случае – предугадать сложно.

…Я думаю о предстоящей через несколько месяцев поездке в Европу. Но сомневаюсь, что это будет возможно. Хотя бы потому, что, кроме всего прочего, с 24 по 27 мая у меня съемки с французским ТВ в Москве. Не бог весть какие деньги, но Анна, моя парижская издательница и переводчица, просто умоляла меня сделать это для нее. Там очень напряженная программа — по 4-5 сюжетов в день. Я не могу ее подвести.

7 февраля, среда.

Съемки идут отлично. Но сегодня был очень трудный день. С огромным трудом мне удалось избежать полного провала — я все-таки добилась встречи с лидером оппозиции Юрием Афанасьевым. И вопреки всем обстоятельствам и его собственному желанию взяла у него часовое интервью (это – центральный сюжет фильма).

8 февраля, четверг.

Сейчас 21.00, я только что вернулась из редакции. Я не была там три дня – слишком поздно заканчивались съемки. Сегодня вернулся мой приятель из командировки в Баку и привез видеокассету эстонского журналиста… Чтобы в ЭТО поверить, надо ЭТО увидеть своими глазами. Там не было военных действий! Они (армия) стреляли в упор по абсолютно безоружным людям. Они стреляли по машинам скорой помощи, по врачам в белых халатах, они расстреляли пять медсестер – молодых женщин, которые пытались помочь раненым, лежащим на площади… Когда тяжелые танки пошли на город, люди (безоружные!) встретили их плотной цепью, они перегородили улицу и стояли с белым флагом, ожидая переговоров. Никто не понимал, что происходит. Там были женщины и дети. Немного в стороне, у тротуара, стояли две легковые машины с людьми. Первый тяжелый танк, влетевший на полной скорости на площадь, резко развернулся пред людской стеной и, не снижая скорости, проехал по обеим машинам… И из раздавленных машин потекла кровь…Тогда заработали автоматы. Они стреляли в так ничего и не понявших людей… А  в это время на окраинах Баку тяжелые танки шли прямо по деревянным домишкам, где спали дети… И земля впитывала кровь. Это – та страшная правда, в которую невозможно поверить. А, поверив в это, – нельзя не сойти с ума. Но я видела лицо женщины, чьи дети спали в ту страшную ночь с 19 на 20 января в таком доме.

А до этого – я видела трупы 16 грузинских женщин, у которых (у всех – одинаково!) были полуотрублены головы армейскими лопатками. Одна из этих женщин была беременна, другой было 15 лет, третьей – 76. Это – кровавое Тбилиси.

Я видела трупы после Ферганской трагедии в Узбекистане прошлым летом – обожженные, изуродованные до неузнаваемости. Я никогда не забуду турецкого мальчика, на глазах у которого сначала пытали и насиловали, а потом убили его родителей. А затем – ослепили и его самого, но он, к несчастью, выжил… Ему было 5 лет. И пятидесятилетний мужчина, врач, плакал перед телекамерой, рассказывая об этом. Мальчик превратился в пугливого слепого звереныша, он даже пищу ни из чьих рук не берет – боится.

Но то, что они сделали в Баку, перекрывает все, что было совершено до этого. Да, были армянские погромы, но последний погром закончился 15 января. Но ночью 19-го января (через 4 дня!) в город были брошены войска. Они убивали всю ночь. Утром их погрузили на самолеты и вывезли, заменив обычными солдатами Светской Армии. Об этом свидетельствуют и сами солдаты, и жители Баку. Тех солдат — в городе уже нет. То были – профессионалы. Язов отдал приказ призвать резервистов, прошедших Афганистан,  и бросил их на Баку. Он рассчитал все абсолютно точно: здесь и желание отомстить мусульманам за погибших в Афганистане друзей, месть за обманутую юность и искалеченную войной жизнь, и просто – вкус  крови… Ведь, по сути, их (когда-то – просто 18-летних мальчишек) научили только одному – убивать.

В Баку они сбрасывали тела (убитых вместе с раненными) во рвы и закапывали. Они жгли трупы в котельных. Есть непроверенные сведения о пароме, на котором вывезли в море и затопили 400 трупов. Они стреляли в журналистов, в частности, этот эстонский оператор спасся только потому, что после выпущенной по нему автоматной очереди (он был ранен) притворился мертвым и пролежал на улице до ночи. Ему повезло – он очнулся на столе в морге.

И еще одно – до сегодняшнего дня не предъявлено ни одного ствола конфискованного или сданного населением оружия. Потому что предъявить (кроме 8 бутылок с зажигательной смесью) – нечего. Оружия в Баку не было.

Тем не менее, Язов совершенно открыто заявил, что армия не уйдет из Баку до тех пор, пока не будет окончательно покончено с Народным фронтом Азербайджана. Уже тот факт, что и армяне, и азербайджанцы одинаково яростно осуждают ввод войск в Баку, говорит о многом. Горбачев за одну ночь приобрел 7 миллионов смертельных врагов.

Я живу в этом 24 часа в сутки. Я не могу ни с кем разговаривать, я не хочу никого видеть. Утром я еду на работу и читаю сводку по стране: аресты, митинги, демонстрации… Воркута, Донбасс и Кузбасс снова на грани забастовки. В Грузии – энергетический кризис, не хватает 70 процентов необходимой электроэнергии. Волгоград и Свердловск – на грани всеобщей забастовки. И то, что Пленум отменил 6 статью Конституции — уже ничего не меняет. Сейчас это уже неважно. Важно это было осенью. Они всегда опаздывают.

Сегодня я снимала человека, искалеченного в КГБ осенью 1986 года — 9 переломов конечностей. Теперь он – инвалид на всю жизнь.

10 февраля, суббота.

То, что я писала об «афганцах» — правда, но это – не вся правда. 17 тысяч погибших – это 17 тысяч матерей, это почти 10 тысяч вдов и сирот, это стон, который стоит над всей страной. А кто считал 20-ти летних калек, никому не нужных, брошенных на произвол судьбы в «самом справедливом обществе»?..

Я была на границе с Афганистаном, когда шла война. Я мыла ноги в Пянже, уже на нейтральной земле, хотя тогда там такого понятия не существовало. Я  видела лица ребят с погранзаставы – веселые, уставшие (когда мы шли наверх, на восхождение). И я видела этих же ребят спустя неделю — когда в бункере стояли 10 цинковых гробов с телами их друзей, которые должны были бы демобилизоваться через 5 дней.

Наверное, я – безумная мать, но я не могу заткнуть уши и закрыть глаза моей дочери. Она должна знать все – всю боль своей страны: и Армению, и Соловки, и Азербайджан, и Афганистан, и Тбилиси,  и Минск, и Курапаты, и Львов… Но порой мне кажется, что я – сошла с ума: она слишком мала, чтобы понять ЭТО. Я рассказала ей про сталинский террор, но ЧТО она поняла?..

Я не могу забыть, как поздно вечером, безо всякого повода, уже лежа в постели, она сказала: «Мама, я так надеялась, что не будет войны…» А ведь ей – всего 6 лет. Порой у меня появляется ощущение, что я лишила ее детства.

Сегодня по дороге в редакцию я перечитывала «Март семнадцатого» Солженицина. Мне надо было проверить одну цитаты для статьи. Я читала ее давно, многое забылось… Сейчас я увидела ее по другому. К сожалению, дети не могут учиться на ошибках отцов. Каждый жизненный опыт уникален (в смысле — невозможности воспринять его умозрительно). Каждое поколение имеет свой персональный забор, о который оно должно проехаться мордой, чтобы что-то понять. Чего стоит одна фраза Щегловитова: «…паралитики власти что-то слабо боролись с эпилептиками революции…»

Крик «Хлеба!» — отправная точка февральской революции. Почему Европа не слышит этого крика сейчас, в феврале 1990? Ситуация повторяется дословно – даже в речевых оборотах на улице. Летом будет кризис власти «временного беспартийного правительства» (после неизбежных и бесплодных перестановок в «старом»), далее – голод, как следствие уже неразрешимого в данной ситуации (и экономического, и политического) кризиса. А осенью мы получим очередной переворот (цикличность в 70 лет имеет фатальный характер для России) и установление диктатуры.

Кстати, пример из жизни. Сегодня мой шофер (который меня безусловно любит и готов ради меня работать 24 часа в сутки), разворачивая машину на Садовом (я опаздывала в МИД), увидел аварию: таксист прижал легковую на повороте, ничего страшного. Однако реакция была неожиданная: от «ездить не умеют», через «порядка никакого не стало в стране», путем несложных рассуждений он пришел к тому, что «каждого третьего в России надо повесить на фонарном столбе, что и будет сделано в ближайшее время, так как всех неблагонадежных уже выявили. И тогда не будет на анархии, ни демократии, а будет – порядок».

(Поневоле вспомнишь сюжет из Фейхтвангера («Успех») о пожилом бюргере, который долго крепился, но когда однажды утром обнаружил в туалете старую газету вместо туалетной бумаги, пошел и записался в национал-социалистическую партию).

Я долго слушала его, не перебивая, потом не выдержала: «Ты хоть думаешь, что ты несешь?!.» В ответ услышала: «Я не думаю, я – знаю». Мое предположение, что он тоже может оказаться среди «качающихся на ветру», он парировал коротким: «А меня не за что вешать!» Рассуждения на тему: кто и как определит меру (за что – вешать, а за что – нет?) – никакого впечатления не произвели. И лишь мое: «Ну что ж… Только ты должен быть готов к тому, что среди первых тебе придется повесить меня» — немного остудило его пыл. Меня вешать ему не хочется. На том мы и расстались. До завтра.

Сегодня была пресс-конференция в «Огоньке» с участием Ростроповича, Вишневской и старика Хаммера. Они привезли 1 миллион одноразовых шприцов для детей Семипалатинска. Горько. 16 лет нельзя перешагнуть за один день. Их вообще нельзя перешагнуть. Это – визит в прошлое, на могилу… Собственно, они и приехали навестить могилы близких и друзей. И все (кроме официальной прессы) – это понимают. Извинения советского правительства и возвращенное гражданство стоят столько же, сколько и справка о реабилитации — «ваш муж (отец, сын, брат), арестованный в 1929 (1935, 1937, 1948) году и расстрелянный в 1931 (1936, 1938,1949) реабилитирован посмертно в связи с отсутствием в деле состава преступления». Ростропович, к счастью, реабилитирован не посмертно.

Ну вот… В Душанбе – погромы, пожары и комендантский час. Но это – еще не все. Снова заработала система глушения зарубежных радиостанций. Только что было отлично слышно BBC, но после слов «переходим к событиям в Душанбе» — в эфир пошли волны пульсирующего шума, перекрывающего голос диктора.

Еще две недели назад, когда они стали вывозить армянских беженцев в Узбекистан и Таджикистан, Народные фронты этих республик выразили сдержанный протест, так как уже тогда было очевидно, что кончится все это – погромами. Узбекистан и Таджикистан предупреждали, что нельзя вывозить беженцев-христиан в мусульманские республики, что это – очередная провокация Центра. Теперь они разыграют в Душанбе бакинский вариант. «Разделяй и властвуй».

Завтра мне вставать в 6 часов утра, а сейчас уже час ночи. Сегодня я, наконец, повидалась со своим отцом. Это был тяжелый разговор. Запретить он мне ничего не может, благословить – рука не поднимается. Сейчас все карты кладутся на стол, мир снова делится только на два цвета. Снова появился лозунг «Кто не с нами, то против нас!»

17 февраля,  суббота.

На Москву обрушилась зима. На дорогах – заносы, везде снега по колено. Ездила в город – сплошные аварии. Наша машина застряла в сугробе на трамвайных путях – пришлось выталкивать.

В общем — холод и мрак, плюс сообщения из союзных республик (я имею в виду события в Душанбе, Фрунзе, Баку и Ереване). В стране – везде! — чрезвычайная ситуация: идет Чрезвычайный съезд кооператоров, скоро будет созван Чрезвычайный съезд Советов депутатов, потом – Чрезвычайный партийный съезд.

Эта сессия Верховного Совета открылась минутой молчания в память о всех, погибших в январе месяце во всех регионах страны. До этого съезды и сессии тоже открывались минутой молчания в память о погибших, но… с указанием конкретного события — в Тбилиси 9 апреля, в Фергане, в Минске, в Сумгаите… А теперь просто — «во всех регионах страны».

При этом большинство людей живут своей обычной, озлобленной и затравленной жизнью. Как сказала вчера  моя приятельница-художница: «Утром я, как обычно,  пружинистой походкой волчицы вышла в магазин за молоком». А я еще ни разу – с 29 января – не заходила в магазин за продуктами. Лишь один раз отстояла очередь за сахаром, потому что заканчивался срок действия карточек. Холодильник пуст, как душа рецидивиста, зато сахара –4 кг.

Сегодня у меня – первый выходной день с 29 января. В понедельник мне надо сдавать статью в редакцию, так что сегодня и завтра проведу наедине с пишущей машинкой. Кроме того, завтра приедет (и полдня – как не бывало) австрийская журналистка. Она уже писала обо мне. Сейчас ей заказали книгу. А я ничего не успеваю сделать для себя, хотя мне надо срочно написать две статьи в Вену. И 4 больших работы по литературе. Все – до 10 марта. И еще – куча бытовых дел. В субботу я привезу Альку, а в воскресенье у меня весь день – съемки. И куда ее девать?…

Сегодня пришла домой – в двери записка: «есть горячий материал, как раз для тебя. Позвони». Звоню. На центральном ТВ «правые» решили разогнать две очень хорошие программы, в частности – Взгляд. Во вторник – партсобрание по этому поводу. Зовут на помощь.

Сижу на кухне, раскопала в ледяных заносах холодильника пачку мороженных овощей… Думаю, им месяца три. Но есть все-таки надо. Кстати, первое стихотворение, которое выучила моя дочь: «У верблюда два горба, потому что жизнь – борьба».

22 февраля, четверг.

Итак, по последним данным:

Все  городские клинические больницы — готовы к приему раненых. Круглосуточное дежурство всех врачей (отолорингологов и окулистов). Ожидаемые травмы – черепно-мозговые и поражение слизистых оболочек (то есть последствия ударов и отравления газами).

Все станции переливания крови – подготовлены все наличные запасы крови.

Военно-воздушная академия – мобилизованы все врачи на срок с 24 февраля по 5 марта.

Военная академия – приведена в состояние боевой готовности, роздано личное оружие.

Академия Министерства внутренних дел – все (включая преподавателей и аспирантов) мобилизованы, выдана форма, личное оружие.

Произведен повторный призыв на воинскую службу всех, демобилизованных 2-3 месяца назад.

Приказ Минздрава СССР – все больницы и поликлиники должны быть готовы к приему раненых.

Две танковые дивизии переброшены непосредственно к Москве.

На 25 марта назначен Общесоюзный митинг.

Ничего подобного перед митингом 4 февраля не было.

Моя дочь Аля до 28 марта будет за городом, в детском санатории в Малаховке. А у меня 25 марта — целый день съемки в городе.

*        *       *

Сейчас, спустя 20 лет, трудно поверить, что так – было.

 

P.S.                                  

Визит друга.  Осень  1990 года.

Когда раздался звонок в дверь, я была на кухне. Дейзи, трехмесячный щенок миттель-шнауцера, с воплем бросилась в прихожую.

Первым вошел мой приятель Jo (голландский журналист) с небольшим чемоданом, а следом за ним некто, несший на плече второй чемодан — огромных размеров, с оторванной ручкой. Я была сражена размерами этого багажа, но в еще большей степени  — сахаром, который сыпался из него. Как оказалось, чемодан был полон продуктов: сыр, сосиски, мясо, кофе, какао, сухое молоко, хлеб, макароны, чай, масло… Даже мыло и туалетную бумагу захватил с собой из Амстердама мой приятель. «Ты – сумасшедший!» – только и смогла я выдохнуть при виде этой кучи продуктов.

Но он не был сумасшедшим. Он знал, куда едет. Мы просидели на моей маленькой кухне за бутылкой виски до трех утра, болтая о жизни. Моя шестилетняя дочь спала, собака тоже угомонилась.

— Ты будешь спать в гостиной.

– Почему?

Этот поворот оказался неожиданным. Мой английский не позволял мне деликатно уйти от ответа на прямо поставленный вопрос, и мы едва не поссорились. Но в результате он все-таки улегся на диване в гостиной. Уже светало.

Утро у меня не бывает добрым. Особенно, когда ложишься спать в начале пятого, а встаешь, как обычно, в семь. Надо приготовить завтрак, разбудить и собрать в школу дочь, накормить ее и собаку, отвести первую – в школу, вторую – погулять. В 8.30 можно заняться собой и домом. Но в то утро душ, кофе и сигарета оказались малоэффективными. Спать хотелось смертельно, а впереди был сумасшедший день.

В 10.00 я разбудила Jo. Мы быстренько перекусили и разбежались каждый по своим делам. Вечером я вернулась домой поздно, Jo уже спал. Спала и моя дочь, которую няня забрала из школы. Только Дейзи была полна энергии и радовалась моему приходу.

А на следующий день у моей машины разрядился аккумулятор, и мы с Jo поехали к моему механику. Погода была отвратительная, уже несколько дней лил дождь. Машина была грязная, а мыть ее самой в такую погоду – совершенно бессмысленное и малоприятное занятие. Кое-как мы добрались до гаража, и я пошла любезничать с электриком Яшей – мне надо было убедить его заняться моей машиной именно сегодня. А Jo отправился изучать территорию гаража. Не знаю, какое впечатление произвел на него заваленный металлоломом двор, но сам Jo произвел на механиков совершенно не иностранное впечатление. Они решили, что он – бич, человек без определенных занятий, и не захотели признать в нем голландского журналиста. Впрочем, возможно, по сути, они были и правы: все мы – без определенных занятий. Пока Jo вникал в подробности гаражной жизни, я мокла под дождем, держа зонтик над электриком Яшей, в то время как он копался в моторе моей машины.

Еще день прошел в мотаниях по Москве – у Jo были планы по наведению мостов для сотрудничества. Интересовали его какие-то полукриминальные личности, с которыми мы встречались в ресторане Интуриста. Я работала переводчиком. Но в четверг Jo неожиданно заявил, что он срочно (точнее – досрочно) улетает, потому что от московской действительности у него начинается депрессия. Уехал он, когда меня не было дома. Мы с Алей стояли в очереди за водкой, которую в этот день продавали по талонам. Это было время гуманитарной помощи и талонов на сахар, водку и сигареты…

Да, странное было время. Осень 1990 года. Я тогда отдала талоны на сахар своей приятельнице, чтобы она отоварила их вместе со своими. У меня просто не было времени стоять в очереди. А она их потеряла! И мы с Алькой потом долго пили чай без сахара. Позднее, когда в каком-то политическом споре я в сердцах бросила своей малолетней дочери, слишком активно выступавшей против коммунистов: «Но ты-то что кричишь? Тебе-то что они сделали?» В ответ она, задохнувшись от возмущения, выпалила: «Что они МНЕ сделали?!! А ты помнишь, как тетя Оля потеряла наши карточки и мы три месяца сидели без сахара?!!»

Все-таки, для ребенка сахар – безусловная ценность.