Памир-80

28 июня.

Золотые пятна на зеленых стенах. Зеленые кисти винограда в золотых от вечернего солнца резных листьях. Зелень и золото. Журчание воды где-то (не понять – где?). Тихий перебор гитары.

Кучи ящиков, рюкзаков, тюков. Каждый второй говорит о горах, каждый первый – о продуктах, снаряжении, машинах. Граф лениво щурится на окружающую Азию. Где-то в лиственном зените уныло кричит горлица.

Удивительно быстро перенимаешь восточную неторопливость жестов и мыслей. День лениво поворачивается к вечеру, но все еще медлит протянуть ему руку, словно старик-киргиз в чайхане, которому уже некуда спешить.

Листья тополей серебрятся с изнанки.

Граф развалился в двойной тени хмеля и экспедиционных ящиков. Я смотрю на мир и пытаюсь его запомнить, получается – воспоминание. Двухлетней давности. Как ни странно, нас с Графом здесь помнят.

29 июня.

Второй день вынужденного безделья. С истинно азиатской неторопливостью решается каждый возникающий вопрос: идти обедать или нет, сходить в душ или остаться лежать, где лежишь, будет завтра машина или нет… Любая альтернатива вызывает головную боль и отвращение, так как заставляет думать, а этот процесс крайне мучителен в данном климате.

Солнце окончательно обленилось и нарушает все законы природы: по холодку, часов в 9 утра, взбегает в зенит, занимает наиболее удобное для него положение и… Никакие силы не в состоянии сдвинуть его с этой точки до 8 часов вечера, когда оно, раскалившись до бела и утратив интерес к здешней жизни, сонно скатывается куда-то на запад.

Маленькая черная птица с красной головкой и тонким раздвоенным хвостом упала в арык ровно на один – птичий! – глоток и снова брошена в небо. Азиатская ласточка.

Граф с безразличным видом валяется в пыли, потеряв способность удивляться уже надоевшей и ослепительной Азии солнца, обычаев, арыков и пугливых женщин, ярких и черноглазых. Он тоже уже стремится в горы и с грустью провожает каждую уходящую машину. Уехали свердловчане, куйбышевцы, вчера отбыла Одесса, послезавтра, возможно, уедем и мы.

3 июля.

Сижу – полулежу – в палатке. Перед глазами и за спиной – шум двух горных рек, которые сливаются в приток Кок-Су в двух метрах от боковой растяжки палатки. Мы живем все на том же острове, который сейчас весь в зарослях бледно-голубых колокольчиков, каких-то наивных травок и желтых цветов, нами пока еще не узнанных.

Граф спит в тени арчи прямо напротив палатки. Я же мучаюсь после вчерашнего обеда в Сарыташской столовой – голубцы даже на вид не внушали доверия, не говоря уже о запахе, который мгновенно развеивал всякие иллюзии об их съедобности. Но чувство голода взяло верх над здравым смыслом. Граф (под моим непосредственным нажимом) тоже отведал этих кулинарных произведений киргизской кухни, но спустя 4 часа с явным облегчением изверг их из своего организма. Мой же желудок опрометчиво решил их переварить. Теперь я расплачиваюсь за его самонадеянность – занятие крайне утомительное в данных условиях.

Но еще до посещения столовой в Сары-Таше – была фантастическая ночь, когда небо падало на дорогу и с ревом вырывалось из-под задних колес машины. Когда мир сжался до размеров кузова и не простирался далее выхваченного фарами пространства. Большая медведица гналась за нами, перепрыгивая через линии электропередач, пряталась в отрогах гор и снова бросалась в погоню за ускользающим грузовиком. Пылевые туманности, мешаясь со звездными, проносились над нашими головами и исчезали в ее пасти.

А до этого – грузовик, заваленный снаряжением двух команд, в кузове которого были только мы с Графом и больше — ни души, кружил по кривым улочкам азиатского городка, натыкаясь в темноте на деревья и грозя развалиться на каждом повороте.

Город ночью не имеет ничего общего со своим дневным собратом – какие-то темные дворики, подворотни, ночные голоса и вдруг – поперек дороги – веревка с сушащимся бельем… Таинственные задворки Азии, где свое время и своя жизнь, европейцу недоступная.

6 июля.

Граф заболел «горняшкой», причем в довольно тяжелой форме: лежит, часто дышит и стонет. Ходить почти не может, есть отказывается. Поднялась температура. Положение почти катастрофическое: высота здесь около четырех тысяч метров и если он сейчас простудится – я могу лишиться собаки. Но об этом лучше не думать, иначе надо все бросать и нести его вниз. А завтра в 5 утра у нас выход на маршрут…

Ночью сплю очень чутко, часто просыпаюсь, после чего долго не могу уснуть. Граф тяжело дышит, укутанный в мою пуховку, так как в палатке, прямо скажем, холодно. В какой-то момент посыпаюсь от того, что не слышу его дыхания — мгновенный, холодный пот… Что можно успеть пережить за эти считанные секунды? – Оказывается, многое… Сонный Граф ворчит в ответ на мое вторжение в его сон, кряхтит и снова засыпает. А я лежу и смотрю на покрытый инеем потолок палатки.

Подъем. Темень, хоть глаз выколи, холод – хуже, чем собачий. Палатка изнутри серебрится инеем в свете фонарика. Мой нос – ледяной и мокрый, как у самой здоровой собаки, у Графа, к сожалению, все наоборот. Усилием воли заставляю себя вылезти из спальника и быстро одеваюсь. Укладываю сонного Графа в свой спальник, накрываю сверху еще одним и вылезаю из палатки.

Сине-фиолетовые горы столпились вокруг ночевок. Луна звенит и ломается на морозе, ее осколки падают в кастрюлю и превращаются в льдинки. Я растапливаю их на примусе и завариваю чай…

…Идем по гребню. Если оглянуться, то увидишь, как в первых лучах солнца вспыхнули снежные шапки Безымянной и Узбекистана, как сиреневый сумрак заскользил по склонам в долину, как золотом зажглись вершины в подкове Космонавтов… Недавно черно-синее небо стало салатным, а там, где его свод упирается в кромку ледника – розовым. Под ногами – уходящий круто вниз сиреневый, голубой, серебряный, снежный склон и фиолетовый ледник. А впереди – острый нож снежного ребра, по которому идти, и вспыхивающая в лучах восходящего солнца вершина.

Вершина… Чаще всего – это просто куча малоинтересных камней, в которой скрыта ржавая консервная банка с запиской. «Группа альпинистов в составе… такого-то числа совершила восхождение на вершину такую-то по маршруту такой-то категории сложности. На вершине были во столько-то часов. Снята записка группы такой-то. Погода хорошая (плохая), видимость хорошая (плохая). Предполагаемый путь спуска…. Привет следующим восходителям!»

11 июля.

Вчера Шарап повел меня в гости к своему другу, лучшему коневоду района, на пиалу кумыса. Я, как зачарованная, рассматривала ковры и серебряные старинные украшения на женщинах стойбища. Ставя полную пиалу на ковер, чуть пролила кумыс, чем вызвала дружный смех хозяев. А пожилая киргизка, обмакнув палец в пролитый мною кумыс, провела им мне по щеке: «Ай-яй-яй!.. Теперь будешь выкуп платить!»

Лепешки, кумыс, какое-то вареное в масле тесто… Чужой язык, красные жерди свода юрты, яркие покрывала… Чумазые, легко смущающиеся дети выглядывают из-за спин взрослых. За «столом» сидят только гости (то есть я и Шарап), сам хозяин, еще один мужчина и старая киргизка. Более молодые женщины только прислуживают, искоса бросая на меня изучающие взгляды. Разговор идет в основном на языке жестов, когда только жестов оказывается недостаточно – Шарап переводит.

Хозяин спрашивает, какой за меня нужен калым – у него есть неженатый сын. Шарап смеется, я – тоже. Объясняю, что уже запродана, то есть четыре года, как замужем. Искреннее удивление: «Такая молоденькая девочка и уже продали?» Не знаю, что и отвечать… Двадцать четыре года – разве это «молоденькая девочка»?

Но вот визит подходит к концу. Благодарим за угощение и прощаемся. Хозяин говорит, что вечером в стойбище будет праздник и приглашает посетить его. Еще раз благодарим.

Поднимаюсь к себе в лагерь. Оглянувшись, вижу внизу зеленую поляну с белыми пятнами юрт. Над одной – вьется дымок. Ветер доносит конское ржание и запах молока. Между юрт носится стайка детей, да несколько собак лениво развалились в пыли…

14 июля.

Утро едва смогло разлепить глаза в клубящемся тумане. Мир сжался до размеров нашего острова и в белом океане плывет вниз по ущелью, над которым сквозь туман таинственными призраками проступают черные ножи скал. Воплощенная в камень реальность.

И (вчерашним воспоминанием) – алые и рыжие с синим языки огня. Сквозь дождь, штопающий серый воздух. Дым сигареты служит канвой. «Непогода в горах, непогода…»

Ребята с КСП добыли где-то дров и пытаются приготовить шашлык. Вполне безуспешно. Дождь служит приправой вместо сухого вина и сердито шипит на мокрых поленьях. Ствол высохшей арчи что-то заунывно поет в костре на высокой ноте – какие-то азиатские мотивы, настоянные на столетнем белом зное…

Туман шляется по поляне, не зная, чем заняться… Полная потерянность и бездомность. Словно вдруг перенесло за тысячи километров в хвойный, пропахший дождем, подмосковный лес, где воздух звенит от падающих в сверкающую траву капель.

На зеленом лугу о чем-то шепчутся две лошади… Белая и вороная. Рыжий жеребенок пьет из ручья, скосив на меня агатовый глаз. Конское ржание отражается от скал и эхом катится вниз по ущелью.

Куст шиповника стоит, осыпанный лепестками – побило градом. Желтые лепестки на серых камнях. На окаменевших градинах. – Осиротевший куст.

16 июля.

Сегодня зарезали нашего единственного барана и теперь ребята готовят бишбармак.

Это парнокопытное с черными ушами и грустным взглядом карих глаз на протяжении четырех суток бродило на привязи по нашему острову, оставляя за собой каменистую пустыню вместо зарослей колокольчиков, и оглашало окрестности леденящим душу «бе-е-е!», взывая к сородичам. Зрелище было душераздирающее, как в отношении предназначенного к закланию барана, так и в отношении колокольчиков.

Сейчас колокольчики растут только около моей палатки, да и то – лишь благодаря Графу. Остальная часть острова превратилась в пустыню, где торчат черные, обглоданы пни – всю зелень, до которой он смог дотянуться, баран сожрал. Производительность у него в этом отношении оказалась колоссальная. Остается только радоваться, что он был в единственном числе.

18 июля.

Москва отодвинулась за пределы реальности, и даже всемогущая память не в силах извлечь из-за стены пролившихся дождей запах родного дома. Лица сместились по какой-то немыслимой кривой и видны теперь в новом, почти неузнаваемом ракурсе. Горы, наконец, забрали в свои каменные руки всю власть, дав взамен ни с чем не сравнимую по прозрачности свободу… «И будут мне таинственны и странны моих друзей нездешних голоса и городов асфальтовые страны»…

21 июля

До отъезда осталось 7 дней – и много, и мало. Совершенно не представляю – как можно отсюда уехать.

А ведь еще вчера на подходах под маршрут в этом чертовом кулуаре, когда ноги были ватными, а в голове звенело, чуть не дала себе клятву бросить это дурацкое занятие и ездить отдыхать на Черноморское побережье… Но стоит спуститься вниз, выпить чаю, увидеть улыбающиеся и понимающие лица людей, которые тебя очень ждали и искренне рады твоему возвращению, умыться, снять мокрую от пота рубашку, выкурить сигарету… и вся тяжесть и усталость превращаются в сонную истому, теплом разливающуюся по телу.

22 июля

Солнце вылизывает склоны, ветер гонит траву к реке, табун приник губами к вечерней земле… Заунывная, напоенная запахами пыльных троп и цветов, настоянная на целебных травах и зное песня дрожит над ущельем. Мальчик на ослике. О чем он поет, раскачиваясь в такт шагам своего «коня»?.. Песня вместе с мальчиком поднимается все выше. Так пели его предки о своей земле, о высоких горах, о бурных реках и искусных всадниках. Песня плывет в вечернем воздухе, единственно возможная здесь песня…

26 июля

Стучит движок (стучится в ночь). Распечатала последнюю пачку сигарет – действительно, сезон кончается. Ребята (мои столь временные постояльцы) еще где-то бродят, а Граф уже спит в ногах нашей общей постели из спальников, пуховок и киргизских одеял. С вселением ребят палатка приобрела, наконец, жилой вид – везде разбросана одежда, снаряжение и разные мелочи. Андрей, тихо ругаясь на какой-то замысловатый мотив, ищет в куче барахла свою трубку. Граф скорбно вздыхает всякий раз, когда поиски приближаются к нагретому им спальнику. Хитрить он научился в совершенстве. Надо видеть выражение его морды, когда в ответ на мое возмущенное: «Место!» (возмущение вполне оправданное: с мокрыми и грязными лапами – на мой сухой и чистый спальник!), он, скосив один глаз и всем видом выражая покорность судьбе, которая определила ему спать на брезентовом полу, кряхтя приподнимается и тут же укладывается в десяти сантиметрах от прежнему места. Изгнать его со спальника практически невозможно.

31 июля

Ну, вот и закончились сутки дороги по Памирскому тракту, сутки сплошной пыли, тряски и молитв… Свет фар упирается в забор, наш шофер Питка жмет на тормоза и сигналит. Сонный и радостный Рахим отпирает ворота, и наш грузовик вкатывается на территорию базы. Граф тут же исчезает в темноте, слышно только его жадное чавканье – сутки без воды дают себя знать.

Вываливаемся из кузова на теплый асфальт. Ноги подкашиваются, глаза слипаются… Закуриваю и иду к первой освещенной террасе. Мое появление из темноты вызывает сначала замешательство, потом – взрыв смеха, рукопожатия, кусок дыни, поздравления… Хлопают по плечам, целуют… Обычная кутерьма встречи. Кто-то отпускает ехидное замечание по поводу моего внешнего вида: спортивные штаны, пуховка, лицо, волосы – все покрыто толстым слоем пыли. Пыль забила нос, скрипит на зубах, першит в горле…

Ем дыню, курю, жмурюсь от света, смеха, вопросов… «Да она же смертельно устала! Дайте человеку отдохнуть!» — меня потащили в комнату – «Вот свободная койка, ложись!»

Не легла, заставила себя сходить в холодный душ, переодеться. И снова – улыбки, вопросы, встречи… Роскошь цивилизации. Роскошь человеческого тепла. «Хочешь чаю? А дыни? Вот виноград…» Кто-то сует мне в руку банку паштета и ложку: «Ешь!» Загорелые лица, спящий на полу Граф и оплывающая на столе свеча.

День отъезда. Отъездов. Утром уехал Толя обратно в Кок-Су. Грузится машина САВО – им еще ехать в Манчу на первенство вооруженных сил. Кишиневцы уезжают вместе с ними. Машина загружена. Питка заводит мотор. Граф радостно прыгает в кузов. – «Нет, малыш, мы с тобой не едем…»

Изъятый из кузова Граф рыдает, как ребенок. Прощаюсь с ребятами. Валентин сидит на корточках перед Графом, гладит его и приговаривает: «Песа, песа… До свидания, песа…» У ребят на глазах слезы, у меня они уже вот-вот хлынут… Где и когда еще сведет нас судьба – Бог знает! Такие все родные, такая тоска на душе… Машина трогается, машу им вслед… Уехали. Мой сезон закончился. Их – продолжается.

Самолет набирает высоту. Прощай, Азия! В твоих домиках уже загораются огни, на твою землю уже лег сиреневый туман сумерек, с твоих пыльных троп ветер уже сдул мои следы… — Меня уже нет нигде на твоей земле. И тебя уже нет под крылом самолета – только бескрайнее море синих облаков. Самолет взял курс на запад, в погоню за временем.

И так трудно поверить, что все – закончилось.

Что там – Боб, Толя, Вера, Игорь Дмитриевич все также завтракают за нашим столом, Вадим оформляет маршрутные листы, Алик с Троновым пошли на «Зуб Бегичи», Питка крутит баранку где-то в районе Манчи, Володя уже в Аларче, а Андрей лезет на стену пика Коммунизма…

И хочется верить, что где-то на Фортенбеке неизвестный и счастливый Володя Лоренц, наконец, получил догнавшую его телеграмму: «Папка! Я – родился! Вес 3 500, рост 52 см. Хочу к тебе, но мамка не пускает. Приезжай скорей! Горжусь победой, твой сын Денис».

*   *   *