Рассказы моей бабушки

Мать моего отца и моя бабушка, Мария Степановна Березовская (в замужестве – Катыс) родилась в 1886 году в семье Степана Константиновича Березовского, имевшего генеральский чин начальника почтамта в Орле, и Марии Ивановны Смирновой, происходившей из старинного, но обедневшего дворянского рода Смирновых. Дальним родственником Марии Ивановны Смирновой был историк Костомаров.

Моя прабабка, Мария Ивановна Смирнова окончила Смольный институт в Петербурге, вместе с ней в Смольном проходила обучение и будущая последняя императрица России Александра Федоровна. Они, насколько допускали приличия, подружились и даже потом переписывались. Прабабка рассказывала, что спали барышни в огромных и холодных залах, где кровати стояли рядами, как в казарме, изголовьем к стене. А по центральному проходу прогуливалась здоровенная «фройлен» и внимательно следила, чтобы барышни спали на спине, вытянувшись во всю длину. Если кто-то во сне поджимал ноги или сворачивался «калачиком», «фройлен» подходила к кровати и изо всех сил дергала нарушительницу за ноги. После такого болезненного внушения барышни на всю жизнь усваивали привычку спать на спине, невзирая ни на какие обстоятельства. Делалось это не из садизма, а чтобы выработать осанку. Барышень содержали в строгости и закаляли, спальни топили только в очень сильные морозы. Дело в том, что во время зимних балов танцевальные залы не отапливались, воздух в них нагревался только теплом от горевших свечей, так что там было весьма прохладно, если не просто холодно. Но если декольте у институтки покрывалось «гусиной кожей», ее больше никогда не приглашали на балы.

Взятие Казани или откуда пошли на Руси Смирновы

По легенде история рода Смирновых начинается с взятия Иваном Грозным Казани. Когда закончилось сражение, и войска вошли в Казанский кремль, кто-то из свиты Ивана Грозного в дымящихся развалинах нашел двух маленьких татарских детей в богатых одеждах. Умиротворенный победой царь повелел оставить их при дворе и воспитать должным образом. А поскольку напуганные дети сидели смирно, то государь велел дать им прозвище Смирновы. Один из этих мальчиков и стал моим предком.

История про гетмана, закопавшего клад в саду.

Один из предков моей бабки по польской линии был гетманом. Вместе с российскими войсками он участвовал в штурме Константинополя. После победы город оказался во власти солдат, чем те не преминули воспользоваться. Константинополь разграбили, а награбленное — увезли с собой. Гетман тоже принимал участие в изъятии ценностей в пользу победителей. На родину он вернулся с обозом, в телегах везли драгоценные ткани, персидские ковры, золотые кубки и серебряную посуду, картины в золоченых рамах и вазы китайской работы. В большинстве своем все эти вещи пошли на украшение господского дома, но посуда из золота и серебра хранилась отдельно. Время было неспокойное, гетман снова собирался в военный поход, и перед отъездом он, чтобы не искушать слуг и домочадцев, тайно закопал все золото и серебро, включая домашнюю утварь, в саду своего имения. И спокойно уехал на войну. Прошли годы, постаревший гетман вернулся с полей сражений в родное имение. За долгое отсутствие хозяина дела в семье пришли в расстройство, нужны были деньги и на ремонт дома, и на содержание конюшен и псарен, да и вообще — на жизнь выросшим уже детям. Тут гетман и вспомнил, что много лет назад закопал в саду клад. Но то ли память у него к старости отшибло, то ли он горилки пил в походах немеряно, но вспомнить место, где он зарыл золото, он никак не мог. Так гетман и провел остатки своих дней с лопатой,  метр за метром перекапывая обширный сад в тщетных поисках клада. Родня давно уже считала его выжившим из ума, но каждое утро старик упрямо шел в старый сад, где деревья уже с трудом удерживались на краях огромных ям. Говорят, так он и умер — с лопатой в руках, до последнего мгновенья надеясь найти то, что сам спрятал.

Мои деды и бабки Березовские, которых я никогда не видела

У Степана и Марии Ивановны Березовских было пятеро детей. Старшая дочь — Людмила, два сына — Леонид и Николай (1978-1918), и две дочери — Александра (1894-1981) и самая младшая Мария, моя бабка (1896-1987).

Старшая, красавица  Люся,  по одной из версий  застрелилась из-за несчастной любви из папенькиного револьвера в родном доме. По другой, более приемлемой с точки зрения морали тех лет, она поехала после бала кататься на санях с сослуживцами своих братьев-офицеров и простудилась. Вскоре она скончалась от воспаления легких. Ей было тогда около 20 лет.

Младший сын, Николай, в юности был болен туберкулезом, и врачи посоветовали отправить его лечиться в Давос. По каким-то причинам он добирался до Швейцарии морем через Одессу, и у берегов Греции их корабль потерпел крушение. Родители с ума сходили от беспокойства, ничего не зная о судьбе сына. И тогда его мать, Мария Ивановна Березовская, решила обратиться за помощью к своей соученице по Смольному институту, российской императрице Александре Федоровне. Мария Березовская написала ей письмо, напомнила об их дружбе и попросила по возможности узнать хоть что-нибудь о судьбе Николая. И императрица ей ответила. А поскольку родная сестра российской императрицы вышла замуж за короля Греции и стала, соответственно, греческой королевой, российская императрица попросила сестру найти Николая Березовского, если он выжил. И та, действительно, посетила Николая Березовского в греческом госпитале и подарила ему Библию с собственноручной надписью (я ее держала в руках, но она хранится у моего отца).

Оба сына Березовских, Леонид и Николай, стали офицерами русской армии, но когда началась революция, дороги их разошлись. Леонид, будучи к тому времени уже полковником, вместе с Деникиным откатился на запад и потом осел в Париже, где работал таксистом и умер уже после окончания Второй мировой войны в середине 50-х годов ХХ века. А младший, Николай, как водилось в то время в интеллигентных российских семьях, перешел на сторону революционеров. В гражданскую войну он был назначен комиссаром по продовольствию. Имея мандат с правом посадки на любой проходящий эшелон, он на ходу вскочил в поезд, идущий в нужном ему направлении, и попал в тифозный вагон. В конце 1918 года он умер от тифа на руках у своей матери. И — слава Богу. Можно представить, какая судьба ждала бы его (бывшего офицера русской армии и сына русского генерала) через 10 лет.

Дядя Джон

В большой и либеральной семье Смирновых была одна «белая ворона». Звали ее «дядя Джон» (скорее всего, крещен он был Евгением). Был он невероятно высок и голубоглаз, не пропускал ни одной юбки и приходился двоюродным братом моей прабабке Марии Ивановне Смирновой-Березовской. Знаменит он был тем, что ни с того, ни с сего (как казалось родне) взял и записался во французский Иностранный легион. И уехал. В Африку. Там он участвовал в англо-бурской войне, был неоднократно награжден, сильно улучшил демографическую ситуацию на континенте и, как говорила бабка, путь его через северную Африку можно было отследить по высоким и голубоглазым мальчишкам, народившимся вскорости после его отъезда.

В Москву дядя Джон вернулся перед революцией и наверняка жалел об этом. Мать моего отца, к тому времени уже хлебнувшая лиха от советской власти, связи с ним не поддерживала, но ее сестра Александра часто водила своего племянника (моего отца) в гости к дяде Джону. Мальчишка с интересом рассматривал деревянные маски, необычную утварь и рисунки невиданных животных. В этой семье все, включая моего отца, хорошо рисовали, но дядя Джон в этом смысле был неподражаем — он много лет практиковался в изображении животных. Львы, жирафы, слоны, носороги и крокодилы заполняли его альбомы. Что с ним стало в дальнейшем — умер он в своей постели или в лагерном бараке — я не знаю.

Восстание 1905 года и ссылка в Седлицы

Настроения в семействе Смирновых-Березовских были типичными для интеллигенции тех лет. К началу ХХ-го века Степан Березовский имел пятерых детей и был начальником почтамта в Орле, подчиненные его любили, в городе он пользовался уважением. Когда грянули события 1905 года и волнения докатились до Орла, все почтовые служащие вышли на демонстрацию протеста в связи с расстрелом рабочих в Петрограде. Степан Березовский не мог оставить своих подчиненных беззащитными перед солдатами. Он возглавил колонну протестующих.

Потом волнения были подавлены, кого-то расстреляли, кого-то отправили на каторгу, кого-то просто посадили в тюрьму, а мятежного орловского генерала царским указом отправили в бессрочную ссылку — в Польшу. И то — только потому, что у него на тот момент было пятеро детей. Можно представить состояние моей прабабки Марии  Ивановны, которой вдруг пришлось собирать в дорогу всю семью… Что взять? Что оставить? Чем кормить детей в дороге? На кого оставить дом? Что будет со старшими детьми? Где они будут учиться?.. И все — из-за этого старого дурака с его революционными фантазиями! Уж как она корила своего мужа в поезде, пока они ехали к польской границе, как припоминала ему былые обиды, как ругала…

Хоть и занимали они два отдельных купе, но слух о том, что в поезде едет ссыльный русский генерал, поддержавший восстание 1905 гола, моментально распространился по всему составу. Люди шли чередой, несли Степану Константиновичу Березовскому и его жене кто что мог: кто — немножко денег, кто — пирожки, взятые в дорогу, кто — сало с хлебом, кто просто заходил поклониться… Прабабка сидела потрясенная и только молча и благодарно кивала головой, утирая платочком слезы. Так они и доехали до Варшавы, там пересели на другой поезд и прибыли в польский город Седлицы. Поскольку в Седлицах надо было где-то жить — купили имение на правом берегу Вислы, между имением барона фон (фамилию не помню) и имением NN. Младшие девочки пошли в местную школу, а вот где были в это время старшие — Леонид и Николай — не помню. Прожили Березовские в Седлицах до начала первой мировой войны, то есть до 1914 года. После вступления России в войну, всех ее граждан было приказано вернуть в пределы отечества, и генерал Березовский с семейством тронулся в обратный путь — в Орел.

Ну, а потом случился 1917 год, гражданская война, разруха, и всем как-то стало не до седлицкого имения…

И только в 1930 году, уже сидя со своей младшей дочерью (женой арестованного и пока еще не расстрелянного «врага народа») и своим четырехлетним внуком (сыном «врага народа») на совершенно случайно не конфискованной даче в подмосковной Удельной, генерал вспомнил, что у него есть недвижимость в Польше. И решил написать своему управляющему в Седлицы.

ДОВЕРЕННОСТЬ

     Я, Степан Николаевич Березовский, 18.. года рождения, проживающий в Москве по адресу…, доверяю (фамилия, имя, отчество) управление моим имением, находящимся в Польше, в городе Седлицы по правому берегу Вислы между имением барона фон (фамилия) и имением (фамилия), а также — сбор урожая в указанном  имении и продажу оного, а также — сдачу данного имения в аренду за сумму не менее двух тысяч долларов или продажу указанного имения…»

      Ну и далее — по тексту. И пошел с этой бумагой в Первую нотариальную контору, находившуюся тогда на теперешней улице Никольского в Москве. И заверил там эту доверенность надлежащим образом, и отправил ее в Седлицы своему управляющему (имярек). Напомню, шел 1930 год.

Но, судя по всему, управляющий был не слишком озабочен  высылкой денег, полученных с имения, в советскую Россию. А, может быть, письмо с доверенностью затерялось где-то в глубинах советской бюрократической машины. Так или иначе, но денег от своего имения Степан Березовский в 1930 году не получил. Тогда в 1931 году он снова пишет доверенность своему управляющему, снова идет в Первую нотариальную контору и заверяет ее по всем правилам и снова отправляет письмо в Седлицы. И снова — никакого результата. Старый генерал с удивительным упорством пишет доверенности своему управляющему каждый год. И каждый год ходит и заверяет их в Первой нотариальной конторе в Москве, а затем почтой отправляет в Седлицы. И только в 1935 году он решает изменить ставший уже стандартным текст доверенности. После слов «а также сдачу данного имения в аренду за сумму не менее двух тысяч долларов или продажу указанного имения…» он добавляет: «Деньги, вырученные от продажи имения или сдачи его в аренду прошу выслать моему сыну Леониду Степановичу Березовскому, проживающему в Париже по адресу…»  И указывает адрес своего старшего сына, деникинского полковника, обосновавшегося к тому времени во Франции.

Если бы я не читала собственными глазами эти пожелтевшие документы, мне было бы трудно поверить, что в советской России в самый разгар Большого Террора, находясь на полном иждивении своей младшей дочери, муж которой в 1931 году был расстрелян, как враг народа, видя, как его единственный внук растет с клеймом «сына врага народа», старый генерал продолжал верить в незыблемость права на частную собственность. И даже не думал, что сам на себя пишет доносы, с которыми не сравниться никакая фантазия недоброжелателя. По непонятной причине (скорее всего — из-за царящего в стране бардака) эти «доверенности» не привели к аресту старого генерала — в 1936 году он умер в своей постели на руках у любящих дочерей, так и не дождавшись весточки от управляющего его седлицким имением.

О переписке  «тети Саши»  и ее брата Леонида

Впрочем, сумасшедших в этой семейке хватало и без генерала. Его средняя дочь Александра (1894 года рождения), тетка моего отца, которую я хорошо знала, так никогда и не вышла замуж. Она осталась верна тому поручику, которого обещала ждать, провожая его на фронт в начале Первой мировой войны. Что стало с поручиком — не знаю, скорее всего, он погиб где-то в окопах или откатился с Белым движением на запад и сгинул в трущобах Стамбула. Александра осталась старой девой и посвятила себя воспитанию чужих детей. Она стала учительницей. Перед пенсией она даже получила звание «Заслуженной учительницы СССР» (если не ошибаюсь) и умерла в одиночестве в 1981 году в Москве.

Но в 1930 году она решила разыскать своего брата Леонида. И нашла. В Париже. Я читала их переписку (она хранится у моего отца). Воспроизвожу по памяти:

Александра: Дорогой брат Ленечка! Дела у нас тут понемногу налаживаются.

(Справка: В Поволжье — голод, в крупных городах — аресты и расстрелы, муж сестры арестован уже во второй раз, и они обе, по очереди, носят ему передачи на Лубянку).

Как ты там? Может быть, вернешься на родину? Вместе все как-то легче переносить несчастья. Тем более, что жизнь здесь постепенно входит в свою колею.

Ждем тебя и любим,

твоя Сашка.

Леонид ответил коротко и исчерпывающе:

Сашка, ты дурой родилась, дурой и помрешь!

Целую, Леонид

И остался в Париже.

Мой дед Петр Катыс

Петр Иванович Катыс (1875-1931) был сыном латышского крестьянина из деревни Мирки, что под Ригой. Поговаривали, что он был незаконнорожденным сыном местного барона (имя?). Это, возможно, объясняет — почему и на какие деньги латышский крестьянин получил высшее образование в Риге, а потом поехал учиться в Москву. В Россию Петр Катыс перебрался в конце ХIХ века. Он был женат первым браком на француженке, от которой у него было двое или трое детей. Но в начале 1900-х годов она заболела туберкулезом и умерла. Ее родня забрала детей во Францию, где до сих пор проживают внуки и правнуки Петра Ивановича Катыса. Одна из ветвей этого рода носит фамилию Дюпон.

Петр Катыс служил в почтовом ведомстве, был начальником почтовой службы в летней резиденции царя в Ливадии, имел награды от императора, в том числе — перстень с желтыми бриллиантами, лично пожалованный ему царем Николаем за верную службу.

В первую мировую войну Петр Катыс был назначен начальником почтамта в Орел, но когда приехал на место, обнаружил, что эту должность уже занимает Степан Березовский, всеми уважаемый, но опальный генерал. Он пришел в дом к Березовскому и честно сказал, что получил назначение на эту должность, но не может занять место живого человека, поэтому от нее отказывается. Так они познакомились. Как уж уладилось дело о том злосчастном назначении — не знаю, но Петр Катыс стал часто бывать в доме Березовских. Он влюбился в их младшую дочь Марию.  Ему было 41, его избраннице — 20. Она было красавица. Маленького роста (она доставала макушкой лишь до подмышки здоровенному латышу, которому мебель делали на заказ), с миниатюрными кистями рук и ступнями, с длинной и толстой золотистой косой ниже пояса… Свадьбу сыграли в октябре 1917 года. Генерал Березовский вышел на крыльцо благословить молодых. Ему подали икону Казанской божьей матери (она хранится у меня дома) и он перекрестил ею свою дочь и ее мужа. Толпа в ужасе отшатнулась — генерал второпях благословил молодых иконой, перевернутой вверх ногами, что сулило большое несчастье.

Так оно и вышло. Первый раз деда арестовали в 1927, продержали несколько месяцев в тюрьме, потом отправили на исправительные работы на лесоповал, но через некоторое время отпустили. Второй раз его взяли в 1929 году, и больше его уже никто не видел. В 1931 его расстреляли в подвалах Лубянки, но бабка еще пять лет носила ему передачи. И их принимали. Потом и передачи перестали принимать, ничего не объясняя, а перед войной выдали справку о смерти в 1936 году. Всю правду о его судьбе после ареста и дате его смерти я узнала только в 90-х годах, когда на короткое время открыли архивы КГБ, и я смогла прочитать его личное дело.  Тогда же историк Арсений Рогинский, работая в тех же архивах и листая папки с расстрельными списками, случайно наткнулся на фамилию КАТЫС. Поскольку мы были хорошо знакомы, а фамилия — редкая, он сообразил, что это — мой родственник, и скопировал для меня расстрельный приказ моего деда и его предсмертные фотографии (анфас и в профиль). Если бы я целенаправленно искала эти документы, я бы никогда их не нашла. Никакой системы в хранении расстрельных списков в архиве не было.

Но вернемся в 1917 год. Вскоре после женитьбы Петр Катыс получил назначение в Москву — возглавить московский почтамт. Семья поселилась на втором этаже здания Главпочтамта на Мясницкой, построенного в 1912 году.

Петр Иванович был образованным человеком. Он имел в активе три высших образования (юридическое, экономическое и техническое), знал семь языков (английский, немецкий, французский, итальянский, польский, латышский и русский). Поэтому советские власти довольно часто посылали его в зарубежные командировки — кто-то должен был представлять страну Советов на Всемирных почтовых конференциях. Он всегда возвращался с подарками. С Капри он привез дубовое рабочее кресло в стиле модерн (до сих пор стоит у меня в кабинете). Из Марокко привез жене браслет из слоновой кости, она носила его на предплечье по моде того времени. Свою жену он боготворил. Как рассказывала бабка, он ни разу не повысил на нее голоса. Особенно любил он ее длинные золотистые волосы, которые она сворачивала в тяжелый узел на затылке. Но однажды, когда Петр Иванович вернулся из очередной командировки, бабка встретила его в платке, немного смущенная. Ну, в платке, так в платке. Обед прошел мирно, бабка сидела за столом в платке, на все расспросы отвечала, что немного простудилась. Подошло время ужина — картина все та же. «Да сними ты платок, в доме же тепло» — попросил Петр Иванович. Бабка отказалась. Тогда он, почуяв неладное,  встал, подошел к ней и одним движением сорвал с головы несчастный платок. И в тот же миг по плечам у нее рассыпались ядовито-зеленые кудри!.. Дед онемел, он не проронил ни слова, просто ушел в свой кабинет и закрыл дверь. И три дня с ней после этого не разговаривал. Только потом, уже помирившись с женой и простив ее, он беспомощно спросит: «Как ты могла?..»

А бабке в то время было чуть больше двадцати лет, она была веселая и беззаботная молодая дама, муж привозил ей дорогие наряды из заграницы. Бабка следила за модой, а времена были самые бедовые, на дворе господствовал НЭП. В моду вошли самые неожиданные цвета. В общем, решила бабка, что носить косу ниже пояса уже не модно и надо остричь волосы. Пошла в парикмахерскую, а там ее за одно убедили покрасить их в самый модный тогда цвет — «зеленый лак». Но когда она (после всего, что с ней проделали) взглянула на себя в зеркало, она похолодела. (Киса Воробьянинов отдыхает). А до приезда мужа остались считанные дни. Чем только она не пыталась смыть этот «зеленый лак»!.. Ничего не помогло. Пришлось ждать, пока волосы отрастут, а потом уже срезать их по линии окраски.

Наступил 1927 год. И в дом пришла беда. Но — потопталась несколько месяцев и ушла. А в 1929 году — вернулась. Как рассказывали те немногие, кто встречал Петра Ивановича в камерах и коридорах тюрьмы на Лубянке, его арестовали по доносу знаменитого на всю страну полярного летчика Папанина. Была ли это зависть необразованного деревенского мужика к рафинированному латышу, благодаря своим личным качествам сделавшему карьеру, как при царской власти, так и при Советах?.. Или просто нужен был кто-то «паровозом» для группового дела о вредительстве в почтовом ведомстве?.. Сейчас это уже не имеет значения. Но достоверно известно, что инициатором всего этого процесса о вредительстве был Папанин.

Петр Иванович, несмотря на весьма высокие занимаемые должности, был беспартийным. Это тоже сыграло свою роль.

Но, несмотря ни на что, за два года, проведенные на Лубянке, Петр Иванович не подписал ни одного доноса. Он не дал показаний ни на одного человека. О чем достоверно свидетельствуют материалы в его деле.

В известном смысле я могу гордиться: я — дважды внучка «врагов   народа» (как по отцовской, так и по материнской линии) и у меня в роду не было ни одного члена коммунистической партии. Что редкость для того поколения.

Но вернемся в 1929 год. Большая беда пришла, как всегда, ночью. Раздался звонок в дверь и в квартиру вошли люди в форме. Начался обычный, не сказать — обыденный, по тем временам кошмар под названием обыск. Петр Иванович стоял, словно окаменевший, и лишь тихо повторял, глядя на молодую жену и трехлетнего сына: «Что же теперь с вами будет? Что же теперь с вами будет?..»

Очередной номер «Правды» вышел с огромным «подвалом» на первой полосе, посвященным разоблачению «врага народа» Петра Ивановича Катыса. Это имело страшные последствия. Бабка пыталась устроиться хоть на какую-нибудь работу, но как только в отделе кадров видели в паспорте фамилию Катыс, ее сразу же спрашивали — не родственница ли она того самого Катыса? Она отвечала, что — да, жена… И тут же выяснялось, что вакансий нет. Даже должность уборщицы казалась ей недостижимым счастьем.

Потом пришли конфисковывать мебель, и трехлетний мальчик (мой отец) бросился на диван и обнял его своими ручками с криком: «Не смейте трогать диван моего папы!» Один из сотрудников ОГПУ сапогом, как щенка, отбросил ребенка в угол и приказал: «Выносите!»

Потом конфисковали и квартиру, и бабка с трехлетним сыном оказалась на улице. Точнее — оказалась бы на улице, если бы не чудом избежавшая конфискации дача в Удельной, которую построил Петр Иванович. Участки им, как руководящим работникам, выделили в начале 20-х годов, а сруб он привез откуда-то из Орловской губернии. Там, на даче в Удельной, семья и собралась: дворянка Мария Смирнова-Березовская, еще хранившая книгу, выпущенную в честь трехсотлетия дома Романовых и полученную в дар в связи с этим событием.  Сам старик Степан Березовский, еще одевавший по праздникам свой генеральский мундир, и их дочь Мария Катыс с трехлетним сыном. Все — «бывшие» и безработные, а дочь Мария, так та — просто «жена врага народа». Средняя дочь Сашка (Александра Березовская) жила в то время отдельно и работала учительницей. Как они выжили в те годы — трудно сказать. Вроде, моя бабка сдавала часть дачи какому-то чекисту, это давало хоть какие-то деньги. Однажды, когда в дом залез вор, бабка схватила револьвер этого чекиста и бегала за грабителем по саду, угрожая немедленной расправой. Чекист чуть не убил ее за это, но она была красавицей, хоть и взбалмошной, а красивым женщинам многое сходит с рук.

Очень им помогал тогда двоюродный брат моей бабки Виктор Людвигович Рытель, за которого она впоследствии и вышла замуж. Я его прекрасно помню — интеллигентнейший и тихий человек в золотом пенсне и с маленькой бородкой. Виктор Людвигович работал в Госплане (или Госстрое) — уже не помню.

Потом, семья моей бабки вернулась в Москву. Каким-то образом они получили две комнаты в коммуналке в районе Пироговки. Или — это были комнаты Виктора Людвиговича?..

В конце тридцатых годов, после Голодомора на Украине и голода в Поволжье, в Москву хлынул поток истощенных людей, в основном — женщин с детьми, они называли себя «погорельцами». Они ходили по квартирам и побирались. Моя прабабка Мария Ивановна несмотря на то, что в семье никогда не было лишней копейки, всегда впускала их в дом, усаживала за стол и кормила — наливала тарелку супа или просто давала кусок хлеба.

Дача в Удельной

Дача в Удельной на многие годы стала для нашей семьи главным местом на земле. Во-первых, туда свезли все, что уцелело после ареста деда, во-вторых, туда годами свозили все, что считалось ненужным в городе или что негде было хранить, наконец, там  круглый год жили. Сначала — семья моей бабки (сама Мария Степановна, ее родители, ее муж Виктор Людвигович, и, наконец, ее сын (и мой отец) Жорж. Потом, когда отец женился на маме, там поселились и мои родители. Тетка Саша приезжала погостить на лето — ей отвели комнату на втором этаже с отдельным входом. Именно в Удельную привезли из роддома и меня в августе 1956 года.

За несколько месяцев до моего рождения мой дед Петр Иванович Катыс был полностью реабилитирован и восстановлен в правах. Посмертно. В этот год моему отцу исполнилось тридцать лет.

Дом в Удельной — самое первое и сильное мое воспоминание. Это был лабиринт загадочных комнат с гобеленами на стенах, в переходах между комнатами стояли огромные дубовые шкафы для одежды, где хранились шубы и костюмы из прошлой, дореволюционной жизни, где пахло нафталином и чем-то совершенно волшебным, где можно было так спрятаться под волчьей шкурой, что тебя никто и никогда не смог бы найти.

Дом делился на две половины — «нашу» и «бабушкину», между ними был кабинет отца, в предбаннике перед которым тоже стояли два огромных шкафа. Как я теперь понимаю, этот кабинет архитектурно соединял два сруба-пятистенка, в каждом из которых стояло по большой печке, отапливающей сразу две, а то и три, комнаты. Все это со временем обросло четырьмя верандами с четырьмя же выходами на улицу, что окончательно запутывало гостя. А ведь был еще и второй, мансардный этаж!.. Я туда тайно пробиралась в детстве и сердце замирало при виде необыкновенных предметов непонятного назначения. Вдоль всего второго этажа шел коридор, начинавшийся сразу от лестницы. Первая дверь с правой стороны вела в комнату «тети Саши», заходить куда мне было категорически запрещено. И тем не менее, несколько раз я туда заглядывала в ее отсутствие — комната как комната, окно рядом с дверью, перед ним — туалетный столик. Вдоль стены — кровать и шкаф для одежды около торцевой стены. Ничего особенного, если бы не туалетный столик — там было столько разных старинных и непонятных вещиц!.. Но трогать их я не решалась. Затем, также справа, дверь к кладовку — самую загадочную комнату. Там, среди прочего хлама, сундуков и кожаных чемоданов Петра Ивановича, жил старинный дедовский велосипед, невероятной высоты с огромным, как колесо обозрения в Парке Культуры (надо же было придумать такое нелепое название для парка), передним колесом. Под потолком висели фанерные модели самолетов периода зарождения воздухоплавания. На полках стояли какие-то тускло поблескивающие латунью приборы. А дальше коридор упирался в дверь еще одной комнаты, где стояла железная кровать под грубым шерстяным солдатским одеялом, простой письменный стол с мраморным письменным прибором, несколько старинных кожаных кресел с продавленными сидениями и книжный шкаф. Над изголовьем кровати висела небольшая икона Николая угодника в серебряном окладе. Икона, которую в дом принес Петр Иванович. Бабка хотела ее мне отдать, но как-то замешкалась, и — слава Богу. А то бы все последующие несчастья связывались с тем, что я забрала из дома икону Петра Ивановича. Бабка до конца жизни верила, что он — ее ангел-хранитель, и говорила мне, чтобы в трудной жизненной ситуации я обращаться за помощью именно к Петру Ивановичу. И он обязательно поможет. Вместо окна в комнате тоже была дверь — стеклянная, выводящая прямо на крышу веранды, над которой склонялась белая акация. Ее саженцем бабка привезла с Кавказа, куда ездила отдыхать. Позднее, когда мне будет уже лет 17, эта комната станет моей, и я буду там жить во время редких наездов в Удельную.

На «нашей» половине, состоящей из комнаты, кухни с печкой и двух веранд, умещалось не так уж много вещей. Стол с тремя стульями, навесной шкафчик для посуды и кровать няни — в кухне, и двуспальный пружинный топчан, моя детская кровать с веревочной сеткой, которая при необходимости опускалась, а также — круглый обеденный стол в углу комнаты и старинный сундук под одним из двух окон, где хранились мои игрушки, — в комнате. На веранде стоял большой стол, две скамьи и старинный полотняный шезлонг-трансформер, который дед привез из одной из своих зарубежных поездок. Этот шезлонг был для меня целым миром, словно по волшебству он преображался в корабль или вагон поезда, в старинный замок или домик для гномов. Сколько себя помню, он ни разу не принимал вида «кресла для отдыха» и никто из взрослых на него не претендовал.

А еще в Удельной был огромный старый сад, плавно переходивший в дикий парк с вековыми корабельными соснами. В июне в саду буйствовали сирень и жасмин, а затем все лето цвели флоксы и дикие розы. Осенью начинался сбор яблок, которые выкладывали на полу на всех четырех верандах, и от этого весь дом наполнялся яблочным духом. Мама и няня по очереди варили варенье и отгоняли ос от тазов, стоящих на керосинках.

Зимой я заболела корью. Помню жар и зеленый свет от завешенного платком шелкового абажура, помню, как ждала родителей, которые поздно возвращались с работы, и как неожиданно они привезли мне куклу. Средних размеров, с двумя черными косами и (как я сейчас понимаю) в национальном костюме южных славян — в расшитой разноцветной тесьмой темно-синей юбке, зеленом, тоже расшитом тесьмой,  шелковом переднике, и такой же вышитой белой кофточке. Но самое главное — на ней были красные сапожки из кожи. Эта кукла до сих пор стоит у меня перед глазами.

Иногда бабушка, к которой я всегда обращалась на «вы», приглашала нас с мамой на свою половину «на чай». Это было — событие, просто так бегать на половину бабушки мне не разрешалось. Помню, как все мы сидим за квадратным тяжелым столом, стоящим в простенке между двумя окнами. Над столом висит гобелен,  изображающий сцену охоты на оленя — охотники с ружьями и на лошадях травят собаками припавшего на передние ноги оленя. От нечего делать я часами разглядывала эту картину. Рядом на стене — черный электросчетчик, от которого идут скрученные провода, опирающиеся на фарфоровые столбики. Над столом — выгоревший персиковый абажур, шелк которого стянут в немыслимо сложный узор. На столе — чашки кузнецовского фарфора, варенье в вазочке, серебряные ложки с монограммой бабки. У дальней стены — резной буфет с посудой, в нижних ящиках — скатерти и салфетки. Все очень официально и чинно. Мать напряжена, но говорит с улыбкой о каких-то мелочах. В ближайшем к двери на «нашу» половину углу — большая печь, одной стороной выходящая в кабинет отца. На этой печи готовили и ею же отапливали гостиную и спальню бабушки и Виктора Людвиговича.  В спальне бабушки я была от силы два раза по несколько минут и то — только на пороге. Это было абсолютное «табу».

Как-то летом в дикой части сада я нашла уже заросший травой и мхом маленький каменный колодец и такой же, выложенный камнем, маленький прудик — их сделал Петр Иванович для своего маленького сына (моего отца), чтобы тот разводил в прудике рыбок. Я очистила камни от мха и травы и даже налила в прудик воды, но рыбки почему-то не захотели там жить. По вечерам я пряталась в зарослях сада от няни, которая звала меня домой ужинать, и от родителей, которые приходили к ней на помощь, но найти меня не могли. Или — делали вид, что не могли.

Пройдет более десяти лет и однажды — в среду — в декабре месяце этот дом в одночасье сгорит дотла. Вместе с ним сгорит и аллея из полувековых кленов, посаженных Петром Ивановичем, и все его вещи, хранившиеся в доме, и все его книги, и уцелевшие записи. Поговаривали, что дом подожгли специально, но доказать это невозможно, да теперь это уже и неважно.

Отец будет раздавлен. Он потеряет все, что связывало его с прежней жизнью. Через несколько лет он построит на месте сгоревшего дома кирпичную крепость с железной дверью, с решетками на окнах и железными ставнями, более всего напоминающую мне Бастилию до взятия ее парижанами в каком-то там году. Так закончится для меня история «дачи в Удельной».

 

 

 

 

 

Текст Рассказы моей бабушки