Середина 90-х годов прошлого века. Мне вспоминается предновогодняя суета в канун нового года. На фоне первой чеченской войны. Но сейчас — не о войне, не о бомбежках, не о грохоте артиллерийской канонады и не о телах убитых российских мальчишек в военной форме. Хотя все это тогда присутствовало. И тела убитых чеченских детей и стариков — тоже были реальностью той жизни.
Тогда в Москве у каждой станции метро образовывались маленькие стихийные базарчики, на прилавках были разложены мандарины, хурма, виноград, бананы и даже арбузы. Чуть припорошенные российским снегом.
…И вот иду я вдоль такого торгового ряда. Ничего не покупаю, потому что точно знаю — обвешивают здесь самое малое — на полкило. А бывает и на 800 граммов. Вот он, злодей с лучезарной улыбкой из-под черных усов — начинающий, но безусловно преуспевающий предприниматель пост-социалистического периода: кожаная куртка, спортивные штаны «Адидас» и кроссовки. А перед ним — покупатель. Тот же возраст и, возможно, та же национальность, но социальный слой — иной: дорогое черное шерстяное пальто, светлый шелковый шарф и кожаные туфли. Покупает киви и хурму.
— Двадцать две тысячи за все, дорогой — улыбается продавец.
— Ты кого обмануть хочешь? — спокойно спрашивает покупатель, — Да я сам за день 20 таких как ты обманываю. А ты меня решил обмануть?
— Извини, дорогой, ошибся, — примирительно отвечает продавец.
Около той же станции метро, рядом с этим улыбающимся, довольным, веселым и наглым изобилием пристроилась со своим нехитрым товаром маленькая старушка в стареньком пальтишке и сером платке. На картонке перед ней сиротливо лежали три кучки яблок. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять — в пищу они непригодны: мелкие, сморщенные, в каких-то черных пятнах… Никто даже и не останавливался, чтобы спросить о цене.
Но вот к этим яблокам подходит старушка в белом пуховом платке и каракулевой шляпке.
— Почем яблоки?
— А?.. — переспрашивает продающая, — Чего? Я — почти глухая, милая, говори громче!
— Почем яблоки? — кричит покупательница.
— А… Дешевые. Все возьмешь — еще уступлю.
— А?.. — наклоняется к ней старушка в шляпке, — Я плохо слышу, говорите громче!
— Дешевые, говорю, бери все! — кричит ей в ухо продающая.
Старушка в шляпке достает кошелек и расплачивается. А в это время старушка в платке ссыпает яблоки в подставленную сумку:
— Кушай на здоровье, хранит тебя Бог…
— А?.. — переспрашивает покупательница.
Я медленно иду вслед за старушкой в шляпке к автобусной остановке. «Яблоки, конечно, дрянь, — бормочет она себе под нос, — но ведь кроме меня их никто бы не купил. А она, бедная, и так уже замерзла. Сварю компот…»
В середине 90-х в Москве было очень много нищих. Нищенство стало профессией, москвичи об этом знали, но все равно подавали часто.
В те годы на Арбате по выходным можно было увидеть огромного ньюфаундленда, который сидел прямо посередине улицы. Хозяин (которого никто никогда не видел) стелил псу кусок картона, чтобы тот не слишком мерз на каменных плитах, ставил миску с водой и коробку для добровольных пожертвований… И пес часами сидел, грустно оглядывая прохожих, а тем, кто подходил бросить в коробку 100 или 500 рублей — протягивал правую лапу. Подавали ему много и охотно.
А всего в 30 метрах от этого пса, около Макдональдса, сидел в инвалидной коляске мальчик лет восьми и жалобно просил «помочь на лечение». И люди проходили мимо. К такому они уже успели привыкнуть, да и не факт, что через полчаса мальчик не встанет из инвалидной коляски и не пойдет перекусить в тот же Макдональдс…
Гораздо более выгодную позицию занимала старушка у входа в Дом Прессы на Новом Арбате. Она тоже была профессиональной нищей, но — не от хорошей жизни пошла она в свои 80 лет просить милостыню. Ее сценический образ был — «арбатская старушка с собачкой». Она никого ни о чем не просила — просто стояла на тротуаре рядом со старенькой сумкой на колесиках. А в сумке сидел на задних лапках черный лохматый песик с плакатиком: «Помогите, если можете, нам не хватает на питание…» И люди подавали, кто сколько мог.
Но бывало и по-другому… Морозным солнечным утром я застряла в автомобильной пробке при выезде с Профсоюзной улицы на Ленинский проспект. Пока поток машин медленно полз к светофору, я заметила на обочине молодого мужчину. Он стоял и смотрел поверх машин куда-то вдаль, словно дожидался момента, чтобы перейти дорогу… В армейском линялом ватнике, в таком же камуфляжном жилете поверх, в вязанной старой шапке и ботинках «прощай, молодость». Он опирался на палочку и сознательно избегал смотреть в глаза едущим мимо людям. Левый рукав его ватника был заправлен в карман. В правой руке, вместе с палкой, он сжимал три сторублевки. Если бы не эти три синенькие бумажки, я бы и не догадалась — зачем он там стоял… Сколько ему было лет? 25? 30? 35? Где он потерял руку? В Афгане? В Таджикистане?.. Как можно было подать ему милостыню, не унизив его…
Я опустила окно и протянула ему деньги. Не взглянув, он взял и глухо сказал: «Спасибо».
Мне было стыдно до слез. Стыдно за эти деньги, за себя, за страну, где такое возможно… За то, что я подаю милостыню своему ровеснику-калеке,… За то, что он вынужден брать у женщины эти деньги… За все унижения, в которые это государство ввергло целое поколение мужчин, искалечив их на чужой и бессмысленной войне.
Больше я его на этом перекрестке никогда не встречала, хотя много лет ездила там каждый день.